Андрей Платонов
Шрифт:
Это метафизическое, философское измерение в «Сокровенном человеке» не отменяло тревожности, полемичности, социальности, прямого несогласия с тем, что делалось и делается вокруг — повесть благодаря пуховскому здравомыслию вызывающе сатирична, но хорошо чувствуется, что вещь написана на внутреннем преодолении тамбовской, город-градовской духоты и абсурда, на выходе в русское степное пространство, которое успокаивает в страдании и увеличивает радость в душе не только героя, но и его создателя.
В ней получают новое, живое развитие вечные платоновские мотивы, например, мотив странничества, который соединяется с сокровенной платоновской эротикой, и вовсю начинает звучать ни на что не похожий голос его горла, гортани:
Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья.
Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу».
В этом фрагменте наверняка очень много личного, самому Платонову свойственного. Нет сомнения в том, что так написать можно было, лишь глубоко почувствовав плотскую связь между человеком и землей, причем не просто как древний фольклорный архетип, а пропустив через собственные душу и тело, открыв заново, вспомнив, вернувшись и благодаря этому придав словам новое, иногда противоположное значение. Так сладострастие в «Сокровенном человеке» — не только проявление похоти («сладострастие размножения»), а освобождение от трусости («сладострастие мужества») или от мещанства («сладострастие странничества»).
Повесть начинается с хрестоматийно известных строк о том, что Фома Пухов колбасу резал на гробе жены, ибо естество свое берет, но уже после того, как прошло немало времени, после того, как Пухов поучаствовал в стычках с белоказаками, вступил в Красную армию, сплавал по Черному морю по маршруту Новороссийск — Керченский пролив — Новороссийск и отработал четыре месяца старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства, автор снова возвращается к образу умершей от не сделанного вовремя «капитального ремонта» женщины, о которой ее муж не переставал думать, которая присутствовала в его жизни всегда и он оставался ей физически верен, отбиваясь от тех, кто хотел «его женить и водворить в брачную усадьбу». Это ее смерть и утрата дома, а не желание стать красным дворянином сорвала его с места и погнала по белу свету, заставляя соотносить случившееся с общим ходом вещей и превращая его в своеобразного бродячего философа. Недаром «Страной философов» называлась повесть в одном из своих первоначальных вариантов.
Фома Пухов, этот, казалось бы, веселый, неунывающий человек, этот Василий Тёркин Гражданской войны, ерник, шут и балагур — чего стоят его фантастические рассказы о войне как пародия на молодую советскую баталистику («Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки и рассказывал им о Троцком, которого никогда не видел: — Речистый мужчина и собою полный герой!»), этот, по выражению критикессы Раисы Мессер, «искатель, враль, забияка, стихийник и растерянная душа, он живет вслепую», — на самом деле человек глубоко закрытый и зоркий, и автор не сразу, а постепенно, чередуя внешнее с внутренним, событийное с психологическим, раскрывает душу своего героя, чья роль в повествовании гораздо важнее, глубже, проникновеннее функции добросовестного очевидца и участника исторических событий. Благодаря его восприятию создается философский пейзаж, пронизанный печалью, любовью и той мерой человечности, какой не было, пожалуй, ни у одного из предшествующих Пухову платоновских
«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых — красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.
Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.
Когда умерла его жена — преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, — Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял — куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:
— У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.
— Я вас не виню, — отвечал Пухов, — в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, — я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.
— Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, — разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, — не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.
— А ты люби свой класс, — советовали коммунисты.
— К этому привыкнуть еще надо, — рассуждал Пухов, — а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».
Здесь очень много дорогих для Платонова мотивов, в том числе обнажающих расхождение автора с официальной идеологией революции. Более того, можно увидеть очень важную, сокровенную мысль об общности русской судьбы, не важно, белой или красной — все легли в одну землю, всех ждет одна участь быть переработанными почвой в «удобрительную тучность», все герою д о роги потому, что умерли, и все подлежат научному воскрешению. Для человека, который не так давно призывал сжечь, уничтожить, истребить контрреволюцию, белую гадину, это даже не милосердие и не прощение чьей-либо исторической вины или признание иной правды, но глубинное понимание трагедии расколотого русского народа дорогого стоит. В этой точке Платонов вольно или невольно сближался и с Булгаковым, у которого в «Белой гвардии» в сонном видении Алексея Турбина белые и красные вместе попадают в рай, и с Шолоховым с его знаменитыми строками-эпитафией из «Тихого Дона», написанными на одной из бесчисленных русских могил братоубийственной войны:
В годину смуты и разврата Не осудите, братья, брата.Фома Пухов — странник, инок, созерцатель и делатель, который то противопоставляет себя остальным, то сближается с ними, идет то к людям, а то от них, и в этом движении, в противоборстве сил отталкивания и притяжения заключено содержание его судьбы, итогом которой становится победа единения, собирания нации и преодоление сиротства отдельного человека в разворошенном послереволюционном мире.
Хорошо известна и часто цитируема формула платоновского героя второй половины 1930-х годов: «Без меня народ неполный». Но, прежде чем к ней прийти, в «Сокровенном человеке» автором утверждается обратная истина: неполным чувствует себя без народа его герой. «В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в детском сердце неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, — и за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей уже не воротишь».