Андрей Платонов
Шрифт:
а) не писатель;
б) ему в Москве негде жить;
в) он остановился у Агапёнова-Пильняка, восклицающего: «Такой тип поразительный! Вам в ваших работах будет необходим. Вы из него в одну ночь можете настричь десяток рассказов и каждый выгодно продадите. Ихтиозавр, бронзовый век! Истории рассказывает потрясающе! Вы представляете, чего он там в своих Тетюшах насмотрелся. Ловите его, а то другие перехватят и изгадят».
И хотя к той поре, когда Платонова «вводили» в непролетарский литературный мир Москвы, Булгаков его уже фактически покинул, уйдя в театр, и вышеупомянутый фрагмент «Театрального романа» следовало бы отнести к 1923–1924 годам, то есть периоду максимальной удаленности Платонова от столичной литературы и ни о каком знакомстве с Пильняком речи быть не могло, эта мифология показательна и остроумна. Менее убедительным выглядит
Околоплатоновская мифология возникла отнюдь не в наше, склонное к мифологизированию истории литературы время. В декабре 1930 года некий тайный осведомитель, относившийся к Платонову без враждебности, объяснял сыскному ведомству, в чем состоит «платоновский вопрос», игнорируя и факты, и хронологию: «Сказывается здесь и та закваска, которую получил Платонов в начале своей литературной работы. Ведь, когда он только начинал писать, на него сразу же обратил внимание Пильняк, помог ему овладеть грамотой. Приобрел этим влияние на него и, конечно, немало подпортил» [27] .
27
Ср. также с другой «мифологемой», о чем Платонов писал жене летом 1928 года: «…и охота афишировать себя, — особенно теперь, когда Малашкин и другие распускают про меня слухи (в „Красной нови“ и др. местах), что я работал писателем еще до войны, что я „очень талантлив“, но… и т. д. Следовательно, мне уже лет 40 и я в литературе старый прохвост. <…> Малашкиных и прочих буду есть в открытую, т. к. не я, а они пошли на меня войной».
В 1928 году Платонове Пильняком написали комедию «Дураки на периферии» — гротескную, сатирическую историю из советского семейного быта, заканчивавшуюся по-платоновски трагично — смертью младенца, о котором забывают, решая свои дурацкие вопросы, взрослые люди. Какова была роль Платонова, а какова Пильняка в создании этого произведения, не вполне ясно, хотя платоновские мотивы, а также частичные переклички с другими его текстами очевидны. Одна из газет того времени цитировала слова Пильняка: «Поселился у меня, за неимением другой жилплощади, Андрей Платонов <…> естественно, что у нас образовалось много досугов, коротаемых вместе». Сам же Платонов позднее рассказывал эту историю так: «Мы занимались по вечерам — четыре вечера. В результате ряда обстоятельств, опять-таки несчастных…»
Комедия получила отрицательную оценку и у узкого круга слушателей, и в советской печати и сценической судьбы не имела, зато грустную судьбу имел опубликованный под двумя именами очерк. Позднее Платонов признал, что «Че-Че-О» стал первой вещью, где он начал «круто срываться», но в действительности «Че-Че-О» при всей его остроте трудно назвать срывом даже в коммунистическом смысле этого слова. Именно в «Че-Че-О» Платонов дал очень жесткую оценку Столыпинской реформе, этой своеобразной предреволюционной антиколлективизации: «Сельское хозяйство императоров завело крестьян в тупик, требовало крупной социальной и технической реорганизации. Столыпин тогда давал деревенской верхушке исход на хутора: остальное крестьянство нашло себе выход в революции».
Устами главного героя «Че-Че-О», мастерового Федора Федоровича, автор высказал несколько сокровенных идей — о необходимости скорейшей коллективизации, которая для страны даже важнее, чем Днепрогэс, о том, что есть для него коммунизм («Первостепенно надо: делать вещи, покорять природу и — самое главное — искать дороги друг к другу. Дружество и есть коммунизм»), и, наконец, о том, что всем этим бесконечно дорогим для него вещам угрожают люди, для которых труд есть временное бросовое ремесло, а главное для них — «теплота обеспеченной жизни, почетность положения и сладострастное занятие властью». И именно эти люди суть самые страшные враги революции.
Отдавал ли себе Платонов отчет, в борьбу против кого он ввязывался, рассчитывал ли силы в этом противостоянии, но несанкционированное вмешательство в исключительную прерогативу верховной власти назначать себе врагов, а кроме
Первым, пробным, даже не ударом, а выпадом против него стала опубликованная в конце сентября 1929 года в газете «Вечерняя Москва» статья журналистки В. Стрельниковой «„Разоблачители“ социализма»… с подзаголовком «О подпильнячниках». Объектом критики оказались «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Бучило», «Потухшая лампочка Ильича», и лишь в самом заключении был вскользь упомянут «мрачный», по словам критикессы, очерк «Че-Че-О». Независимо от того, действовала Стрельникова по собственной инициативе или же тема статьи и ее адресат были заказаны редакцией газеты, дело было именно в Пильняке и в так называемом «подпильнячивании», которое густой тенью легло на пока что формально безупречную биографию пролетарского писателя Андрея Платонова.
Две недели спустя «Литературная газета» напечатала ответ Платонова «Против халтурных судей». «Б. А. Пильняк „Че-Че-О“ не писал. Написан он мною единолично. Б. Пильняк лишь перемонтировал и выправил очерк по моей рукописи. Б. Пильняка нужно обвинять в другом, а за „Че-Че-О“ нельзя». Были приведены и другие возражения со ссылками на Ленина, и вся эта ситуация напомнила историю с рассказом «Чульдик и Епишка», когда молодого пролетария тоже покритиковали, и он ответил необыкновенно жестко. Не менее резко он прошелся и по самой Стрельниковой: «…моих действительных ошибок Стрельникова не заметила. Я приму с благодарностью всякую помощь со стороны более опытных и более классово сознательных товарищей, чем я, но ложь и клевета — это не обучение, а разврат». Эти строки, равно как и название статьи, говорили сами за себя, но не так давно Н. В. Корниенко опубликовала черновой вариант платоновского ответа с оборотами еще более жесткими и личными: «…эта статья не имеет литературной честности, обязательной и для литературных девушек <…> можно тосковать об отсутствии литературной порядочности у женщин <…> надо читать всю вещь, а не шуровать цитаты <…> Стрельникова врет <…> пишущая дама, плохо обученная»; «… я ее обнажу, но уже в действительности, так что вся халтура и липа Стрельниковой будет наружи<…> изолгавшийсяавтор <…> Если потрясти эти неопрятныелитературные юбки, то из них посыпятся…»
В отредактированном (вероятно, Литвиным-Молотовым) варианте ответа политически некорректные выражения были сняты, но степень раздражительности и нетерпимости автора к критическим уколам была настолько очевидна, что подводившая итоги «дружеской дискуссии» «Вечерка» с опаской обывателя, пережившего столкновение с хулиганом в темном проулке, констатировала: «Мы не станем останавливаться на дурно пахнущих „цветах красноречия“ А. Платонова, упрекающего советского журналиста в получении каких-то „сребреников“ [28] <…> Надо думать, что, исправляя те „опасные грубые ошибки“, которых он и сам не отрицает, тов. Платонов внесет конкретные поправки и в то пренебрежительное отношение к советской журналистике, которое сквозит во всем его ответе».
28
Примечательно, что в опубликованной статье Платонова никаких указаний на получение сребреников нет.
Знали бы они исходный авторский текст! Но знал бы и Платонов, чт о последует всего через несколько недель после то ли «ничьей», то ли победы по очкам в схватке с плохо обученной литдевушкой, которая в конце его сочинения стала именоваться дамой. Ее место займет профессиональный литвышибала. Так, вслед за мелкой журналистской сошкой за дело взялась крупная птица.
Новый по-настоящему серьезный удар Платонову нанес глава Российской ассоциации пролетарских писателей и зять кремлевского завхоза В. Д. Бонч-Бруевича Леопольд Леонидович Авербах. Поводом стал рассказ «Усомнившийся Макар», опубликованный в сентябре 1929 года в журнале «Октябрь», а еще прежде прозвучавший на всю страну в «Крестьянской радиогазете», где Платонов сотрудничал с середины 1928 года до начала 1929-го.