Андрей Рублев
Шрифт:
– Жалеет вас, ведает, какой там у вас корм в обители. Но не только из–за этого. Как ты объявился, да стал про всякую быль–небыль рассказывать, подобрела она, потому страсть как сие любит. А ранее, только Данилку увидит, с ухватом на него кидалась. А ты ж у меня разумненький, все знаешь…
Вера была девкой смышленой, любознательной, порой заставляла Андрейку повторять все интересное, что тот в книгах вычитал. Они с матерью слушали отрока, ловя каждое слово, особенно когда он рассказывал о божественном, связанном с Иисусом Христом, апостолами и праведниками. Параську, правда, это не очень–то
Андрейка сдержал свое обещание и нарисовал девчушку на холсте, взятом по дозволению отца Исакия в мастерской. Сделал он это углем, но так схоже, что Верка от радости вовсе голову потеряла и, несмотря на обещание хранить это втайне, расхвасталась перед подружками.
Как–то под вечер, когда, пробираясь знакомой тропкой через лес, Андрейка и Данилка уже подходили к Радонежу, их обступили несколько местных парней. Они стали угрожать инокам, что изобьют, а то и убьют, ежели те от радонежских девок не отстанут. Андрейка уже готов был броситься в драку, но его удержал Данилка. А молодухам обещал, что в Радонеж больше ходить не будут. Но, разыскав окольную, потайнее, тропку, все же продолжали свое, теперь всячески хоронясь от задир.
– Давай побьем их, Данилка! – все предлагал другу Андрейка. – Ты вон какой здоровый! И я тож не лыком шит.
За последний год отроки и вправду раздались в плечах, подросли и возмужали. Хоть и кормились скудно в обители, порой даже голод ощущали, но работа в лесу и на монастырском подворье шла молодцам на пользу. Теперь их и отроками уже назвать было трудно, скорее парнями.
Данилка стал отговаривать друга:
– Может, и побьем. А как потом в обитель с синяками и шишками возвращаться? И так игумен на меня сердится. А ежели таким обернется, и вовсе из обители выгонит.
Андрейка промолчал, возразить было нечего.
Но как ни таились они, как ни покрывали их благоволившие к ним старцы, обо всем стало известно отцу Сергию. Тот разгневался и хотел изгнать из обители обоих, Исакий и Симеон едва уговорили его.
– Прости меня, отче, что прошу за них. Ежели были б то юнцы простецкие, не стал бы умолять! – волнуясь, говорил старец Исакий.
– Поверь моему знанью, святый отче, тот и другой знатными живописцами станут, – вторил ему старший Черный.
– Млады, неразумны еще. Мыслю, правы Никон и Савва, надобно, чтоб они хоть неполный постриг приняли. Человек без грозы что конь без узды.
Радонежский долго не соглашался, но наконец внял просьбам своего любимого ученика Исакия и знатного живописца Симеона.
– Грешишь, Данилка, грешишь! Пойди и покайся, не то гореть тебе в геенне огненной! – уйдя в лес подальше от обители, чтобы никто не слышал, кричал старший на брата. – И Андрейку с пути истинного сбил, дар его Божий погубить хочешь. Девку на холсте, предназначенном для святой иконы, он нарисовал. Небось, и ты свою тоже?
– Не малевал, брат, ей–богу! Только люблю ее, жениться хочу.
– Ну и дурак! То она тебя приворотным зельем или заговором приворожила, порчу на тебя навела.
– Нет, Семеон, любимся мы с нею, не могу без нее, женюсь.
– Ну и
Данилка разрыдался:
– Как же я без нее?
– Приворожила она тебя! Побей ее, и тотчас порчу сымешь! Слыхал я, что такое помогает.
– Нет, не могу.
Симеон еще долго уговаривал брата: коль побить не хочет, чтобы по–доброму отступился, и парень наконец сдался.
Но Андрейка, как ни убеждали его, как ни просили Симеон и Исакий, не согласился бросить Верку.
– Уйду из обители, ежели иначе нельзя. А постриг, коль надумаю, после где–нибудь в другом монастыре приму!
Так уж запала в душу парня девушка, что теперь думал о ней с утра до вечера. Видать, пришла к Андрейке первая любовь.
Глава 7
Расспросив у монахов, где найти Андрейку, Лукинич зашагал к монастырской трапезной, возле которой находилась мастерская иконописцев. Входить не стал: его предупредили, что сейчас там творят святые иконы и доступа туда нет. Потоптавшись у закрытой двери, подошел к оконцам, но и они были затянуты бычьими пузырями, чтобы в мастерскую не попала пыль, не залетели мухи и слепни.
На звоннице ударили в колокол, который звал монахов к обедне. Дверь мастерской отворилась, из нее степенно вышли Симеон и старцы, а следом гурьбой повалили ученики. Исакий и другие не сразу признали в великокняжьем дружиннике, одетом в нарядный кафтан, в опушенной мехом шапке–мурмолке на голове, с кинжалом в дорогих ножнах на поясе–татауре, того оборванного, хромого горемыку, что объявился в обители позапрошлый год. Но Андрейка, увидев Лукинича, лишь на миг замер, приглядываясь, и тут же, расталкивая учеников и обминая старцев, стремглав к нему бросился.
– Дядечка Антон! Вот здорово! – закричал он так же, как и тогда, два года назад, когда встретил его в Москве во время нашествия Тохтамыша. – Что же ты так долго не шел в Троицу? Я уже думал, не згинул ли ты в чужой стороне, не приведи такого Господи! Чай, не забыл же ты меня?!
У Лукинича дрогнуло, взволнованно зачастило сердце. А парень в безудержном, радостном порыве, будто маленький, прильнул к дядечке, хотя вымахал уже ростом почти с него. В перепачканной, с еще не успевшей высохнуть краской белой рубахе до пят, с восторгом в глазах обнимал он Лукинича, а у того даже взор увлажнился.
– Ой, дядечка, я ж тебя краской обмарал! – спохватился Андрейка. Отстранившись от него, с огорчением разглядывал фряжского сукна кафтан Лукинича, на темном поле которого обозначилось несколько разноцветных полос и пятен.
– Ничего, Андрейка, сейчас краску сымем, – улыбаясь, поспешил успокоить его отец Исакий, сам невольно подумал: «Вот кто может напутствовать упрямца». Ученики, свидетели этой встречи, только пялились на них по–доброму. Велев всем переоблачиться к обедне, отец Исакий завел Лукинича в мастерскую, принялся сводить растворителем краску с его кафтана. Одновременно поведал ему, что Андрейке за непослушание грозит изгнание из монастыря, а значит, будет загублен его великий дар Божий.