Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
— Эй, ковыряло-шевыряло, подавай сорочку! — Грубый этот выкрик, раздавшийся вслед за шлепнувшейся у Максимкиных ног сандалией, совсем не был похож на приятный, бархатистый тенорок, только что заливавшийся соловьем.
Я ничего не понимал. А Максим, осторожно взяв сорочку — двумя пальчиками правой и двумя пальчиками левой руки, — понес ее в комнату.
Женщина проводила Максима жалостливым и любящим взглядом и негромко сказала, обращаясь ко мне:
— А вы проходите, присаживайтесь.
Я
— Садись, садись, Андрюша, он сейчас уйдет.
Помолчал и обратился к матери:
— Ты, мам, пожалуйста, ничего ему не говори.
Я присел. Максим принялся убирать со стола утюг, конфорку, простыню...
Немного погодя в дверях комнаты показался стройный, очень моложавый мужчина лет сорока, распространяя вокруг себя крепкий запах духов. На нем было синее дорогое пальто с серым каракулевым воротником. Ноги, обутые в белые бурки, ступали мягко, бесшумно, словно лапы кота.
Заметив меня, он тотчас растроганно заулыбался и — как пишут в книгах — галантно раскланялся. Ну совсем-совсем молодой человек этот изысканный с виду... отец Максима или кто-то другой. Только волосы чуть подкачали: на самой макушке вылезли, и там стыдливо розовела большая, с чайное блюдце, лысина.
Проходя мимо Максима, улыбающийся франт ласково потрепал его по голове. Максим весь вспыхнул, отвернулся.
Оба — мать и сын — облегченно вздохнули, когда синее пальто окончательно скрылось за дверью.
Я как-то не решился спросить Максима, почему он не был в школе, а молча достал из полевой сумки книги и тетради и стал их раскладывать по столу.
Когда сделали все уроки, я сказал Максиму:
— Ну, а теперь давай помогу тебе... Какие на очереди хозяйственные дела? Говори!
— Не-ет, я сам, — Максим замахал руками. — Спасибо, что пришел вот...
— О тебе сегодня Елена Михайловна спрашивала. А Зойка сказала: пусть Снежков сходит.
Максим как-то смутился и потупил блеснувшие радостью глаза.
— Ты уж... извини, — немного погодя сказал он, все еще не поднимая глаз. — У отца работа нервная, он все время на людях... ну и, случается, выходит из себя.
У меня чуть не сорвалось с губ: «Да неужели... это был твой отец?» Но сдержался. И только спросил:
— А где он работает?
— В ресторане... заведующим.
Ушел я от Максима часа через два. За это время мы с ним и голландку истопили, и воды натаскали, и раскололи десятка два сучкастых сосновых чурбаков.
Максим совсем оттаял и, провожая меня до ворот, шепнул на ухо:
— А ты... ты теперь приходи! Ладно?
Я уже, дошел до своего дома, когда вдруг подумал: «А тот синяк у Максимки под глазом... может, отец ему тогда поставил? В припадке
Не знаю, как помочь Максимке, а как-то надо бы. Ох, видать, и нелегко, ох нелегко живется Максимке с матерью! А болеет она, оказывается, уже несколько лет. Несколько лет не встает с постели, и все хлопоты по дому лежат на худых костлявых Максимкиных плечах. А он никогда, ни разу за всю зиму не пожаловался на свою невеселую жизнь...
Дома был один Иван. Едва я переступил порог, как он бросился мне навстречу — возбужденный, сияющий.
— Андрюха, с понедельника работать начинаю!
— Да ну? — закричал я, подбрасывая к потолку малахай.
— Право слово, бис рогатый! Мы с Глебом Петровичем все кадры обошли... На земснаряд матросом меня зачислили. И земснаряд этот самый видел. У-у, скажу тебе: махина! Прямо как крейсер... право слово!
На Иване была широченная спортивная куртка, висевшая мешком. А на ногах — тяжелые солдатские ботинки, и тоже богатырских размеров. Препотешно выглядел Иван в этом наряде из «гардероба» Глеба.
Так и хотелось от души рассмеяться.
А Иван, ничего не замечая, поймал мою руку и крепко сжал ее в своих жарких руках.
— Век не забуду, Андрюха... Поверь моему слову! И в первую же получку и с тобой, и с Глебом Петровичем...
— Перестань! — не на шутку рассердился я. — И как тебе не совестно?
Не успел я еще повесить на вешалку шубняк, как заявился Глеб, нагруженный разными свертками. Я сразу догадался: у квартиранта получка.
— Держите, ерши, еловы ваши головы! Чуть донес! — сказал Глеб, топчась у порога.
Мы с Иваном перетащили на стол кулечки, пакеты и свертки. И чего тут, оказывается, только не было! И банки с рыбными консервами и сгущенным молоком, и сахар, и пакеты с крупами, и большущая тяжелая книжища «Русское искусство первой половины XIX века», и даже... шоколад. Красивую коробку с шоколадом Глеб бережно протер носовым платком и положил в буфет, в самый угол, за чашки.
— Теперь, — сказал он, — давайте чай пить. Кипяток у нас есть?
— Сейчас будет, — сказал я и побежал на кухню. Признаюсь, я и сам здорово проголодался.
Когда пили чай — густой, крепкий, настоящий китайский чай (Глеб никому не доверял заваривать чай, даже маме), пришел Борька.
— Извините, — проговорил он от порога, снимая котиковую шапку. — Я не помешал?
— Никак нет, милости просим, товарищ изобретатель! — с притворной изысканностью заговорил Глеб, почему-то не любивший Извинилкина. — Может, с нами чайку откушаете?
— Спасибо, благодарю, — вежливо ответил Борис, распахивая, но не снимая кожаную куртку. — Вы, Глеб Петрович, каждый раз все по-новому меня величаете. Я уж и профессором у вас был, и художником...