Ангел-хранитель

Саган Франсуаза

— Вы знаете, что весь город говорит о вашей последней выходке?

— Весь город, весь город, — повторила я недоверчиво и скромно.

— Ради всего святого, что делает у вас этот парень?

— Поправляется, Пол, поправляется. У него, как-никак, совершенно разбита нога. И вам прекрасно известно, что у него нет ни денег, ни семьи, ничего.

Пол набрал воздуху:

— Именно это меня и беспокоит, дорогая. И еще тот факт, что ваш битник был накачан ЛСД, когда бросился под мою машину.

— Но послушайте, Пол, он ведь сам вам все объяснил. Под действием этих своих наркотиков он не осознавал, что на него едет машина. Он принял

фары за…

Пол внезапно покраснел.

— Мне плевать, что он там осознал. Этот болван, этот хулиган чуть не сделал нас убийцами, а назавтра вы забираете его к себе домой, устраиваете в комнате для гостей и кормите завтраками! А что если он вас убьет, приняв за цыпленка или Бог знает за что? А если он сбежит, прихватив ваши драгоценности?

Я восстала:

— Знаете, Пол, меня еще никогда не принимали за цыпленка. А что касается моих драгоценностей, то они, бедняжки, вряд ли являются таким уж состоянием. И в конце концов, нельзя же его бросить на улице, к тому же полубольного.

— Вы бы могли отправить его в больницу.

— Он там был и нашел, что больница ужасно мрачная. По правде говоря, не могу с ним не согласиться.

Пол с растерянным видом опустился напротив меня в кожаное кресло. Он даже взял машинально мой стакан и отпил половину. Хоть я и злилась, но не остановила его. Было очевидно, что он на грани срыва. Он как-то странно на меня посмотрел.

— Вы работали в саду?

Я кивнула. Любопытно отметить, что некоторые люди вас прямо-таки заставляют себя обманывать.

Я совершенно не смогла бы объяснить Полу мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он бы в очередной раз назвал меня сумасшедшей, и я задумалась, так ли он не прав.

— Что-то незаметно, — подал он голос, оглядевшись вокруг.

Мой несчастный клочок земли действительно похож на настоящие джунгли. Но при этих словах я приняла оскорбленный вид.

— Делаю то, что в моих силах, — отрезала я.

— А что у вас в волосах?

Я провела рукой по волосам и вынула две-три деревянные стружки, тонкие, как листочки. Я поразилась.

— Это стружки, — сказала я.

— Вижу, — произнес Пол, — их и на земле хватает. Вы что, кроме садовых работ занимаетесь еще и столярными?

В этот момент легкая стружка опустилась с неба ему на голову.

Я резко подняла глаза.

— Ах да! — сказала я. — Понятно. Это Льюис лежит и, чтобы развлечься, вырезает деревянную голову.

— А мусор вежливо выбрасывает в окно? Великолепно.

Я тоже начала немного нервничать. Может быть, я напрасно устроила Льюиса у себя дома, но, в конце концов, это было сделано из милосердия, безо всяких задних мыслей и к тому же ненадолго. А Пол не имеет на меня никаких прав. Я решила ему на это указать. Он ответил, что имеет на меня права, которые любой здравомыслящий мужчина имеет на неразумную женщину, то есть право ее опекать, и понес всякий прочий вздор. Мы поспорили, он ушел взбешенный, а я осталась, сгорбившись от усталости в кресле, перед теплым виски, и вечер обещал быть бесцельным, так как из-за размолвки с Полом мы не пошли на вечеринку, где должны были появиться вместе. Оставалось смотреть телевизор, который мне порядком надоел, или слушать сопение Льюиса, когда я принесу ему ужин. Кстати, никогда не встречала более молчаливого существа. Он высказался достаточно ясно только один раз, через день после аварии, сообщив о своем решении покинуть больницу, приняв как должное мое приглашение. В тот день я пребывала

в прекрасном настроении, может быть, даже слишком прекрасном, в том состоянии, когда все люди кажутся одновременно и братьями, и сыновьями, о которых надо заботиться. Я кормила Льюиса, переехавшего в мой дом и вяло лежавшего на кровати с забинтованной ногой, повязку на которой он менял сам. Он не читал, не слушал радио, не говорил. Иногда принимался мастерить странные фигурки из сухих веток, которые я подбирала в саду. А порой упрямо и бесстрастно смотрел в окно. Может, он полный идиот? В сочетании с его красотой это было бы даже романтично. В ответ на мои редкие застенчивые вопросы о его прошлом, о целях, о жизни раздавался один и тот же ответ: «Это неинтересно». Он оказался ночью на шоссе перед нашей машиной, его зовут Льюис, вот, пожалуй, и все. Хотя мне это облегчало жизнь — не люблю всяких рассказов, и, Бог знает, почему люди меня от них не избавят.

Я вышла на кухню, приготовила на скорую руку изысканный ужин из консервов и поднялась по лестнице. Постучалась в дверь к Льюису, вошла и поставила поднос к нему на кровать.

Она была усыпана деревянными стружками. Вспомнив о той, которая упала на голову Пола, я расхохоталась. Льюис с заинтересованным видом поднял глаза. Глаза у него были зеленовато-голубые, очень светлые, почти кошачьи, брови черные, и я каждый раз думала, что в «Коламбия-пикчерс» его взяли бы за один взгляд.

— Почему вы смеетесь?

Голос у него был низкий, с хрипотцой, немного задумчивый.

— Я смеюсь, потому что недавно одна из ваших стружек упала на голову Пола, и он страшно возмутился.

— А ему что, больно было?

Я взглянула на него с изумлением. Первая шутка из его уст, если, конечно, это была шутка. Я глупо рассмеялась и вдруг почувствовала себя совершенно не в своей тарелке. Пожалуй, Пол был в чем-то прав. Что я тут делаю, наедине с этим типом, в пустом доме, в субботу вечером? А ведь могла бы сейчас танцевать, веселиться с друзьями, флиртовать с моим дражайшим Полом или с кем-нибудь другим…

— Вы никуда не пойдете?

— Нет, — ответила я с горечью. — Я вас не отвлекаю?

И сразу же пожалела о своей фразе.

Она противоречила всем законам гостеприимства. Но Льюис вдруг рассмеялся, как-то по-детски, мило, от всего сердца. Это чудесный смех тут же вернул ему и его возраст, и обаяние.

— Вы очень скучаете?

Вопрос застал меня врасплох. Можно ли сказать, очень или не очень скучаешь в безумной суматохе нашего существования? Ответила я крайне добропорядочно:

— У меня для этого нет времени. Я работаю сценаристкой на RKB и…

— Там?

Он мотнул подбородком влево, в сторону сверкающего побережья Санта-Моники, Беверли Хиллз, обширных владений Голливуда, киностудий и кинофирм, объединив их презрительным «там». Презрение — пожалуй, сказано слишком сильно, но, уж во всяком случае, это не было безразличием.

— Там. Так я зарабатываю себе на жизнь. Я разволновалась. После трехминутного разговора с этим незнакомцем я сначала почувствовала себя мещанкой, а потом бездельницей. Ведь в самом деле, что еще приносила эта идиотская профессия, кроме кучки долларов, которую раз в месяц получаешь и тут же тратишь? При всем при том, было довольно унизительно, что на это мне указывает какой-то наркоман. Я ничего не имею против подобного рода медикаментов, но не люблю, когда свои вкусы превращают в философию, полную презрения к тем, кто их не разделяет.