Ангел из авоськи
Шрифт:
Улита почувствовала, что изнемогает, что готова вцепиться в остатки когда-то пышной шевелюры режиссера и заорать, как торговка: «Да не жуй ты, блин, жвачку, давай, говори — увольняешь? Ну и отлично!» В таком театре, с таким Главрежем, такими пьесами и постановками служить стыдно! Стыдно, однако пришлось. Улита встала, одернула пиджак, как солдат-старослужащий кителек, и сообщила:
— Все мне ясно, господин режиссер, я увольняюсь. Но заметьте, я увольняюсь сама. Увольняюсь, потому что собиралась это сделать. Немыслимо, чтобы заслуженная актриса, звезда экрана, в помоешном театре, в помоешных тряпках «играла» сиделку с тремя словами! Пока, привет всем.
Главный остался сидеть с полуоткрытым ртом, а она уже шла по коридору, даря сияющие улыбки направо и налево. И вслед слышала шип: «Чего он ее
И вот теперь она сидит и рассуждает на тему, есть ли что-нибудь, что можно продать за более-менее приличные деньги, чтобы запереться в доме, никого не впускать и прожить автономно хотя бы месяц. Отмокнуть. Но она курит «Кэмел», иногда выпивает, и не тридцатирублевую водку, покупает апельсины и кофе… «Мадам, вы скоро с рукой пойдете! — подумала Улита совершенно серьезно. — Родных — никого. Подружки такие, у которых спросить в долг можно, а вот взять — нельзя. Столько отговорок, и все, как говорится, настоящие». Она обвела комнату глазами, что может хоть что-то стоить? Ничего. Все мелочи, ерунда, дешевка… Так они с мамой жили, так потом жила мама. Когда они с Казиевым получали хорошие деньги за фильмы, то шел гулеж на неделю, и к нему пристегивался каждый, кто хоть каким-то боком был на съемках или еще как-то. Казиев, она сильно подозревает, не такой, как она. Он вечно что-то нес на книжку, и загашник у него всегда был. У него-то сохранились денежки на жизнь, но сейчас творческие дела его плохи — сценария нет и, видимо, не будет. Исписался… Она засмеялась. Если попросить у него? Нет, дорогуша, это даже во сне не дай бог увидеть! А мальчик Макс отдал бы все. Но он ни на секунду не должен усомниться в ее благополучии. Нельзя. Уж если она звезда первой величины в его глазах, должна такой и оставаться.
«До какого времени оставаться-то?» — спросила она себя. И ответила с грустью: «Срок подошел, надо закругляться…»
А дальше? Пустота, которая потихоньку начнет наползать и вдруг хлынет, как наводнение, и поглотит это прекрасное, как она называет, — «нежно-паралитическое» чувство любви. Небесной любви.
Чистая правда. Такого она не встречала никогда и ни у кого, и до сих пор, каждый раз, когда Макс входит и садится по привычке на ковер у ее кресла, она обмирает от изумления. Так что же продать?..
И тут в ее разболевшуюся голову пришла совершенно крамольная мысль. Отца она своего не знала. Знала только, что он «где-то далеко работает» и потому не может их навестить, и все друзья у него там же, поэтому к ним никто не приходит, только иногда мама ездит за какими-то посылками, но очень редко. У них даже не было его фотографий… И однажды мама на нудные приставучие Улитины вопросы о папе сказала, что папы давно нет, он погиб, летел на самолете, самолет разбился… Так что ты его не жди. А на вопрос, кто он был, ответила коротко — летчик. Мама как-то не грустила по нему, никогда не вспоминала. Не говорила, к примеру, что папа бы сейчас был тобой недоволен (или наоборот — доволен), так что его как бы никогда и не было. И Улита по нему не грустила, потому что не знала его и не любила. Один раз Улита видела, как мама плакала. Это было, когда она сама была уже девица лет двенадцати. Пришли какие-то двое военных, закрылись с мамой в комнате и потом позвали ее. И они вместе — и военные тоже — пили чай с конфетами, каких она никогда не видела в магазине, не то чтобы пробовала, с тортом и еще чем-то вкусным, она уже, по правде, не помнит, что это было. Один из военных, черный, с бородкой, ей пару раз подмигнул. Улита расстроилась, потому что считала, что она уже вполне взрослая, чтобы ей так подмигивать. И старалась от него отворачиваться, не признаваясь себе, что он ей понравился, хотя был совсем не такой молодой. Когда военные ушли, мама молча встала, взяла с туалетного столика две красные коробочки и раскрыла их перед Улитой.
— Это то, что твой отец заработал. — И вот тут мама заплакала.
В коробочках лежали Звезда Героя и орден Ленина. Улита ахнула от неожиданности. Такой высокой награды удостоился ее отец, которого она никогда не видела и не знала. Мама ничего больше не сказала, а Улита заплакала вместе с ней — так, за компанию, а не потому что испытала какие-то чувства.
Мама была учительницей истории в школе,
Крамольная мысль Улиты заключалась в том, что она решила отцовы награды — Звезду и орден Ленина — продать. Она слышала, что они сейчас очень ценятся на «черном рынке». А где он, тот рынок? Найдет! Чего они лежат годами, десятилетиями, место пролеживают? Никому они не нужны, если по правде! Только не сделала ли это раньше нее — мама? Ну продала так продала, что поделаешь!
Улита помнила, что в тот же день мама положила их в коробочку из-под конфет и засунула в шкаф, под белье. С тех пор они обе ни разу не доставали коробочку. Улита нашла коробочку не под бельем, а в старом чемодане с ненужными вещами, безнадежно заглянув туда. Ордена были целы. Интересно, маме могла бы прийти в голову такая идея — продать ордена? Нет. Звезда сияла так, будто ее вчера вручили в Кремле. Сколько это стоит? Надо спросить у Макса, он все про «сегодня» знает, сказать, что приятельница интересуется…
В дверь тихо позвонили. Улита вздрогнула. Она никого не ждала. Это кто-то чужой… Нужен ли он, этот человек, ей сейчас? А вдруг как раз и нужен! Она открыла дверь, не подумав, что на столе у нее лежат орденские знаки, что сама она в теплом халате…
На пороге стояла небольшого роста элегантная женщина в притемненных очках, с остреньким носиком, как у любопытной птички.
«Боже Милостивый, это же мама Макса! — подумала Улита с ужасом. — Что-то будет? Конечно, будет, поскольку мама явилась без звонка и вообще без приглашения, за что, правда, долго извинялась. Как же она ее нашла? Неужели Макс?!» Улита подумывала уже, а не послать ли ее?.. Отметила, что мама — молода, что одета в костюм явно от кутюр — сине-лиловый, с «бабочкой Олбрайт» на лацкане. И что все это, вместе с некрасивым умненьким лицом, густыми, собранными в хвостик волосами, — создает образ современной деловой женщины, которая может все — как перефразировано из Некрасова — «и пол помыть, и песню спеть, и посадить, если надо»… А она перед этой птичкой стоит как засватанная деревенщина — громоздкая, в теплом халате не первой модерновости.
— Я сейчас, простите, — извинилась Улита, кивнула на комнату, — проходите, пожалуйста, — вспомнив, что ордена валяются на столе, постель не убрана, хорошо, что вчера белье постелила новое почему-то, красивое — захотелось красивой жизни! И к месту.
Улита пошла в ванную, где у нее был запасной «гардероб» в стенном шкафу.
«Да-а, выглядишь ты, Улитка, вполне хреново, — подумала она и внезапно разозлилась, — а так вваливаются в дом? Может, я черт-те чем занимаюсь. Ну и не открывала бы тогда…» Так, в полном раздрызге, Улита надевала свое «кобденешное» серое платье, подумав только секунду, что и оно совсем не к простому визиту. Ну и… с ним!
Когда она вошла в комнату, Наталья сидела на краешке стула и смотрела на ордена. Это надо, наверное, как-то пояснять… А вот она не будет! Улита быстро, не говоря ничего, убрала ордена в коробку и кинула ее на туалетный столик. Раскрасневшись от злости и быстрых движений, растрепав густые темные волосы, Улита сейчас выглядела много моложе своих лет, чему очень удивилась Наталья, которая при первом взгляде так и охнула внутренне, так и возрадовалась: старая тетеха! А оказалось, ничего не старая! И не тетеха! Эти актриски умеют в мгновение ока переиначиться и смотреться совсем по-другому! Вот ее мальчик и… Наталья вздохнула, достала платочек и промокнула глаза. Улита села напротив нее и устремила, как показалось Наталье, прямо ей в душу взгляд светлых, чуть подкрашенных глаз.
«Какая в молодости была красавица, — подумала Наталья, вспоминая ее по фильмам. — Конечно, этому дурачку кажется…» И опять пришлось доставать платок. Помогла ей Улита, она больше не могла смотреть, как мается эта дамочка, не зная, как начать разговор, смыслом которого было одно: оставьте моего сына в покое! — что-то в этом роде…
— Простите…
— Наталья Ашотовна, — подсказала быстро мама Макса.
— Наталья Ашотовна, — продолжила Улита, — думаю, мы с вами не будем делать вид, что вы пришли ко мне на чашку чая.