Ангел мира
Шрифт:
– Отвечайте, – издевался полковник, его бледная физиономия с аккуратными профессорскими усиками неожиданно приблизилась, тогда как сам он в сером, полагающемся по должности костюме оставался в некотором отдалении, в падающем из окна свете.
– Я… это не то… – как-то мямлил я. – Что вы сказали? – вдруг громко спросил я, хваля себя за храбрость. Полковник стоял по-прежнему у окна, но казался теперь меньше ростом и каким-то усталым. – Позвольте, я вам всё объяснил. Вот бумага, пишите, пожалуйста. Как вы были завербованы… и… – он перешёл вдруг на еле слышный шёпот, – тише,
Полковник закатал мне рукав до локтя на левой руке, затем на правой. «Правило левой руки… правое полушарие мозга», – успел подумать я, но лениво и медленно, отдаваясь во власть развратному полковнику, который теперь уже неизвестно сколько писал что-то, голову наклонив птичьи, но почти вслепую, так как всё время смотрел на меня.
Индивидуум меж двумя полюсами движется, «шизоидным» желанием – революционным, но антисоциальным, и желанием «параноидным» – социальным, но «кодифицированным» и, стало быть, репрессию собственную демандирующим.
Эдипальное запрещение, производящее взваливших вину на себя невротиков – «запрещение» желаемого – не природно, но как раз-таки результат социальной кодификации.
Ага, понятно, мистер Фикс. Да, нет – часть одной системы. Что такое эта Система? Значит, если он против, то всё равно как бы за. Досадно. Не говорить ни да, ни нет. Бегущий по лезвию бритвы. Дрожать от сладости пореза.
А однажды – позже сочинил я, что стихотворением показалось – это вот: … . Нет ошибок, другое: что разделить нельзя на два: … . И вся музыка, если разобраться.
После водки багровея и выглядя удивлённо мой дядя самых честных правил, узнав что чего-то пишу я, и чего-то не пишется мне, советы давал: «Ты, для объёма, и налей воды, ну там, природы описания дай, бля.» Я вздыхал. Дядя был электрик.
Застолья участники родственные сочувственно чуть-чуть и немножко испуганно глядели на «несостоявшегося» писателя. Какое прекраснейшее семейство! Ещё такого не было в нашем роду, поэтому с уважением напускным и вниманием, мне представлялось, интересовались все – впрочем, не понимая. По крайней мере, есть побудительная причина усильной работы.
Делом заняться – ну, скажем, гимнастикой, что-ли.
Видимо, все бумаги его и рукописи пришлось ему бросить в Городе и скитаться по Провинции, литературой занятия на время оставив.
Пробуждали в нём любопытство славных жителей этого края «изречения»: отдавал он предпочтение фразам неправильным («в сущности, неважно»), где человеческой жизни звучала дружеская магия (errata, erratum).
Среди рассуждений его о том, что жить – значит умирать, мелькает улыбка саркастическая, то лишь лёгкость подтверждала его существования ибо, что он не обманщик. И гении в базарный день идут по дешёвке. Игрой жизнь его не была по той же причине, и к ней он как к игре не относился.
Собеседник остроумный, памятью обладающий рода особого (ну, ничего определённого, конкретного, ограниченного), себя в счастье поглупеть (всю правду, и ничего кроме правды) убеждал: слишком он человек просвещённый, получается (стало
«В течение четырёх лет проводил он дни в бездействии совершенном.» Был поднят занавес, а он чего-то ждал. Что за эти годы ни разу не охватывал нашего инока энтузиазм романтический, «поэтическая одержимость», сказать не скажем, но к работе постылой (демиургические претензии) и безумие не вернуло б его. («Демоны внушали ему возложить на себя неумеренный пост, неумеренное бдение, обременительное молитвенное правило, излишнюю скудость в одежде, излишнюю ревность к телесным трудам, чтоб ввести в высокоумие, или, истощив силы и здоровье, сделать неспособными к благочестивому подвигу. Богоугодную печаль плачущаго о грехах они старались усилить, и превратить в печаль погибельную, примесив к раскаянию во грехах безнадежие в получении прощения; от безнадежия приводят к отчаянию.»)
Но осознал он вскоре, что времяпровождения райского тягот дольше не выдержит, и безделью блаженному должен быть предел найден… (Идеологическое бегство, в принципе. Бежать? Беги! Приковывает бремя – сиди.)
О том провинциальные улицы напоминали, что только (только параноик стремится к тотальной систематизации) городов молодость, в отличие от младости людской, по прошествии ценится.
Пора – куда-нибудь! – непременно, немедленно, какие-то купить билеты, собрать вещи. Но какие же у него вещи? Путешествовать налегке.
Любую-любую игрушку в магазине игрушечном выбирал он – но только после того, как кровь пипеткой стеклянной жадной из него вытянули. И давали ватку с медицинским спиртом.
Особенно среди запаха магазинного и лучащейся ауры, солнечно-электрического пластика сияния, среди обручей, каких-то пластинок, лыж.
Умный. Важна кровь. А он хороший. Другой.
А он боялся – вот и всё!
Бетховен смысл знал только, – знал, и вполне выразить сумел! Исполнил всё, что положено, и был одобрен! Но оглохел после.
Представитель венской классической школы, кстати, заимствовал основную тему Девятой – в частности, Presto – Allegro assai – у Генделя, из концерта номер пять соль минор HWV 310.
Всего лишь смысл? Но нам нужно кое-что ещё… музыку, что благоволит к вторженью шумов…
Тишина, одиночество и безумие. Порожний принцип. Зеркало шута.
Работать, и – Никогда я не буду работать! Кричал Рембо. Никогда не работать! Скандировала революция 1968 года – посмотрел вдаль, всегда четырёхтомник под рукой, и окраин медленность за мглой сиреневой. Он за сигаретой потянулся, и
да он сказал да
письмо ей напишу, да. Но не отправлю, да.
– Коронный номер всей этой оперы.
– Бесспорно.
Медленно молоко мусс на столе, печенье любимое «мадлен», и ему взгрустнулось,
в складки воспоминаний о рябине за окном школьным, в деревне скромном палисаде,
да думалось да
без остатка сгниём
он здесь и теперь, теперь и здесь,
журнал «Весёлые Картинки», свобода и роскошь всегда под рукой, под рукой всегда, да…