Ангел пустыни
Шрифт:
– В чем виноват, я уже признался. Действительно, нехорошо получилось с этими картинами... и с вазой с точки зрения этики. И с удостоверением тоже. А больше ни в чем нет моей вины.
– Голос его звучал тихо и проникновенно.
Полковник с минуту внимательно разглядывал Воронкова, словно увидел его впервые, и с оттенком сожаления произнес:
– Ну что ж, в таком случае пеняйте на себя. С разрешения следователя мы сейчас проведем очную ставку.
– Он нажал кнопку звонка. Появился конвойный.
– Приведите арестованного Хынку, - распорядился Ковчук.
Воронков
Минут через десять старшина привел Хынку. Тот хмуро глянул на сидящих в кабинете и молча сел на стул, также поставленный посредине комнаты.
– Скажите, Хынку, вы знаете этого человека и какие у вас с ним взаимоотношения?
– полковник указал на Воронкова.
– Хынку исподлобья взглянул на сидящего напротив Воронкова, и в его мутных глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение, однако ничего не ответил и тут же отвернулся.
– Смотрю я на вас, Хынку, и удивляюсь, - продолжал Ковчук, - неужели не надоело в молчанку играть? Пока вы, извините, комедию ломаете, ваши дружки времени не теряют.
– Он раскрыл папку.
– Вот протоколы допросов Ботнаря, Кравчука и Кангаша. Раскололись ваши дружки, не в вашу пользу показания, совсем не в вашу. Выходит, вы, Хынку, во всем виноваты. Организатор. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что советую подумать. Итак, повторяю вопрос: вы знакомы с сидящим напротив вас гражданином?
Ответа не последовало, и полковник обратился с этим же вопросом к Воронкову. Воронков, избегая устремленного на него выжидательного взгляда Хынку, пробормотал:
– Да, знаю. Его зовут Спиридон Хынку.
В глазах Хынку зажегся недобрый блеск, но он продолжал хранить молчание, в упор глядя на Воронкова.
– При каких обстоятельствах вы познакомились с Хынку? Расскажите подробнее.
– Ковчук обернулся к Чобу, чтобы убедиться, не забыл ли тот о протоколе.
– Месяца три назад он пришел ко мне на квартиру и говорит: "Слышал я, что вы собираете старинные предметы искусства." От кого слышал - не сказал, а я не стал спрашивать, меня ведь многие знают как коллекционера. "Ну так вот, - продолжает, - кое-что могу предложить". Я заинтересовался. Хынку открывает сумку и вынимает несколько крестов, дарохранительниц, чаш и еще что-то, я уж не припомню сейчас. Красивые были вещи, редкостные. Я, естественно, спросил, откуда у него они. Хынку пояснил, что купил или выменял у какой-то вдовой попадьи, у нее на чердаке много всякого пылится. Но я ничего у него не приобрел.
– Почему же, если вещи вам понравились?
– Ковчук сделал вид, что удивлен.
– По двум причинам, - не сразу, а как бы после раздумья ответил Воронков.
– Во-первых, цены он называл непомерные, фантастические, а главное не в этом: мне показалось, что вещи краденые. Очень уж все подозрительно выглядело.
– Он снова помолчал и виноватым голосом добавил: - Конечно, я должен был сразу сообщить, куда следует.
В кабинете раздался сдавленный вскрик, больше похожий на стон, Хынку вскочил и с поднятым над головой стулом
– Это я, значит, вор, а ты, падла, чистенький? Он, он во всем виноват, гражданин начальник, наводку давал и вещи с дела покупал, а теперь кружева плетет, падла. Нет уж, вместе будем дерево полировать*. Хынку снова сделал попытку подняться со стула, но стоящий рядом Чобу мягко положил ему на плечо свою тяжелую руку, и тот сразу обмяк.
_______________
* П о л и р о в а т ь д е р е в о - сидеть на скамье
подсудимых.
Заметно побледневший Воронков брезгливо пожал плечами:
– Чушь, бред сумасшедшего. Больной человек. Где доказательства?
При упоминании о доказательствах Хынку весь зашелся:
– Смотри, какой прокурор выискался, доказательства требует. Сам взвешивал еще вещички с дела, по шестьдесят копеек за грамм давал за скуржевые, а простые почти задарма брал. Шакал, барыга проклятый!
– Спокойнее, Хынку, давайте обо всем по порядку.
– Ковчук счел, наконец, нужным вмешаться.
– На чем взвешивал Воронков серебряные вещи?
– На весах, на чем же еще, зеленые такие весы, на кухне.
– В каком именно месте на кухне? Не можете ли поточнее?
– На кухне, я же говорю, в нише за занавеской.
Ковчук вопросительно взглянул на Кучеренко, который молча кивнул.
– На сегодня, пожалуй, хватит, - полковник нажал кнопку звонка. Уведите арестованных, - приказал Ковчук.
Хынку быстро поднялся, сам, без команды конвоира, заложил руки за спину. Воронков же продолжал сидеть, понурив голову. Для него очная ставка продолжалась. Очная ставка с самим собой, со своей совестью, добрым именем, - со всем тем, что теперь осталось позади.
– Вставайте, гражданин, - поторопил его сержант.
Воронков очнулся, встал, не поднимая головы, скрылся за обитой черным дерматином дверью.
– С Хынку, пожалуй, все ясно. Уголовник, жалкий сломленный человек. А этому Воронкову что было нужно?..
– задумчиво, как бы размышляя сам с собой, промолвил Ковчук.
– Никогда, наверное, не пойму. Все, кажется, было у человека - и так низко пасть...
– А что тут непонятного, Никанор Диомидович? Жадность фраера сгубила, как выражаются наши клиенты.
Все, кроме Ковчука, улыбнулись.
– Почему-то не каждого она, эта самая жадность, губит. Вот в чем вопрос.
– Начальник управления помолчал.
– Благодарю за службу. Все свободны.
ИЗ ПОСЛЕДНЕГО СЛОВА
ПОДСУДИМОГО ВОРОНКОВА НА СУДЕ
Я потерял все, что может иметь полноценный гражданин нашей страны: любимую работу, уважение окружающих, доброе имя... Я всю сознательную жизнь восхищался и преклонялся перед искусством, музыкой, литературой. Теперь я буду надолго лишен этого. Во всем случившемся виню только себя и постараюсь честным трудом искупить вину перед народом, людьми...