Ангел Рейха
Шрифт:
Он поднимал взгляд и кивком головы приказывал нам приступать к препарированию наших собственных образцов.
Я кое-что узнала об отце в те мучительно долгие вечера. (С какой тоской мы с Петером каждые несколько минут взглядывали на большие настенные часы с видом Нюрнберга на циферблате, пытаясь усилием мысли заставить стрелку двигаться быстрее.) Я увидела страсть, которой он всецело предавался, и впервые почувствовала интерес к нему, поскольку прежде считала отца совершенно бесстрастным человеком. Я также впервые увидела его мастерство и почувствовала себя ничтожеством рядом с ним. Глядя, как его пальцы разъединяют невероятнейшие,
Но я не хотела овладевать таким мастерством. Даже мои неуклюжие попытки постичь искусство препарирования приводили меня в содрогание. Мне не терпелось выйти из душного кабинета, пропитанного тошнотворным запахом крови и лимфы, где тишину нарушали только тиканье часов, тихий треск рассекаемых скальпелем тканей да слабые, слышные только мне звуки, свидетельствующие о глубоком несчастье Петера. Когда в девять часов я направлялась к двери с веселым сердцем узника, наконец-то выпущенного на волю, я боялась, что отец увидит мое страстное желание убраться отсюда поскорее. Ибо, несмотря на все свое отвращение, скуку и раздражение, я прекрасно понимала, что он старается для нас. Все это было ему не в радость, а в тягость.
Мы ничего не усваивали. Мы были медлительны и неуклюжи, а страстная надежда отца на наши успехи пугала нас. Чем больше мы старались, тем в больших идиотов превращались. Однажды Петер случайно столкнул блюдо со стола, и оно разбилось. Отец ничего не сказал, сдержав себя усилием воли, от которого, казалось, завибрировал воздух, но подобрал с пола осколки и дал Петеру другое блюдо и другой глаз.
Он не понимал, почему у нас ничего не получается, в чем его ошибка.
От препарирования мы перешли к подготовке образцов тканей для исследования оных под микроскопом и описанию увиденного. Кошмар стал еще страшнее. Теперь нам приходилось иметь дело еще и с прибором. Я не умела фокусировать микроскоп. Однажды отец, в крайнем раздражении, отодвинул меня в сторону и сам нашел фокус; но, припав глазом к окуляру, я увидела, что исследуемый образец по-прежнему слегка расплывчат, и поняла, что ничего лучшего сей инструмент не явит моему взору.
Я была страшно разочарована. Я думала, что микроскоп, научись я его фокусировать, откроет мне доступ в новый мир – мир фантастических ландшафтов и морей, в силу своей реальности более удивительный, чем любой мир, созданный моим воображением. Но представшая моему взору картина – подобие белой равнины, пересеченной красной рекой, – оказалась плоской, безжизненной и жестко ограниченной стенками трубы, в которую я смотрела.
Я выпрямилась.
– Что ты увидела? – спросил отец.
Я тупо уставилась на него. Я могла думать лишь о том, насколько убога увиденная мной картина в сравнении с тем, что я надеялась увидеть. Я знала, что этого говорить нельзя. Не потому, что отец рассердится, а потому, что это заденет его за живое.
– Не знаю, – сказала я.
– Не болтай глупости. Ты же что-то увидела. Опиши.
Я вымучила из себя тусклое описание увиденного. Отец выслушал меня с горечью.
– У тебя нет воображения, – сказал он.
Он повернулся к Петеру.
– А ты что видишь, Петер?
Но брат все еще возился с предметным стеклом, пытаясь поместить образец в фокус.
Всю осень и зиму – по мере того как дни становились все короче, похожие на маленькие картинки в большой раме, – отец продолжал приносить домой студенистые шарики,
Потом однажды в среду отец сказал за завтраком:
– Я решил прекратить уроки препарирования, раз они вам не нравятся.
Мы с Петером переглянулись и задохнулись от радости. Мы не могли скрыть своих чувств. Мгновение спустя мы, с пылающими лицами, уставились в свои тарелки. Отец еще с минуту сидел за столом, а потом сложил свою газету и вышел из комнаты.
Занятия по средам больше никогда не возобновлялись.
Еще одно воспоминание детства.
Я вошла в гостиную и стала свидетелем сцены, уже много раз виденной прежде, но на сей раз события развивались иначе.
Отец выговаривал Петеру за то, что брат писал на страницах учебника. Обычно в таких случаях я сразу выходила из комнаты: дело касалось только отца и Петера. Но я знала, что брат не писал в учебнике: это сделал один его друг, бравший на время книгу. Петер никогда не писал на страницах книг. Более того, это был явно не его почерк.
Когда я вошла, брат пытался объяснить, что в учебнике писал не он. Отец перебил Петера:
– Я терпеть не могу ложь в устах мальчика, но еще более отвратительной я считаю трусливую привычку сваливать вину на других людей.
Не знаю, что на меня нашло. В меня словно бес какой вселился. Я стояла перед отцом, сжав кулаки, и кричала:
– Он не виноват, это даже не его почерк! Почему ты ему не веришь? Почему ты к нему все время цепляешься?
Последовала долгая пауза. Потом, оправившись от потрясения, отец холодно сказал:
– Иди в свою комнату.
Я не пошла. Я решила уйти из дому и жить в лесу. Буду питаться лесными ягодами и грибами. Подумаешь, делов-то. Дома жить невозможно. Через день-другой Петер присоединится ко мне.
Я провела в лесу весь день. Через несколько часов после наступления темноты неожиданный холод и дикий голод (я не нашла никаких ягод, а грибы есть побоялась) погнали меня домой. К тому времени ситуация накалилась до предела, и улаживать все пришлось моей матери.
Отец не мог со мной справиться. Тогда я впервые поняла это. Он не знал, как вести себя со мной. И он понимал, что я сильнее Петера.
Мое детство сродни калейдоскопу; вероятно, у всех так. Поверни его в одну сторону, и яркие разноцветные фрагменты сложатся в один узор, а поверни в другую, они образуют совершенно другой узор. Какой из них соответствует действительности? Калейдоскоп не дает представления о реальности, он являет лишь бесконечное разнообразие узоров. И все же впечатления детства, наверное, имеют огромное значение.
С самого раннего возраста я ощущала своего рода раздвоение личности. Я была тем, чем должна была быть и чем являлась в действительности. Но все же в известном смысле я оставалась и одним, и другим своим «я». И очень долго никто этого не замечал. Я сама едва ли замечала.
Я живо помню лето, когда к нам приехал пожить кузен из Дортмунда. У него в семье случились какие-то неприятности, лишившие родителей возможности присматривать за ним. Его звали Ганс, и мы никогда раньше с ним не встречались.