Ангел западного окна
Шрифт:
Она как будто на секунду заколебалась, повернулась в мою сторону, что-то сказала, но что, я не разобрал: шофёр зачем-то на холостом ходу дал полный газ, мотор взревел, как смертельно раненное чудовище, и этот сатанинский рёв заглушил всё и вся. Лимузин так резко дёрнулся с места, что Яна просто упала, прижатая к спинке сиденья. Княгиня сама захлопнула дверцу.
— Яна! Остановись!.. Что ты хочешь?.. — вырвался дикий вопль из глубины моего сердца. Но машина, словно обезумев, уже унеслась прочь; сидящая за рулем каменная фигура — последнее, что я увидел.
Подобно «фоккеру» на бреющем полете, лимузин пронёсся с крутого склона, и вскоре оглушительная
В полной растерянности я перевёл глаза на Липотина. Тот стоял и смотрел, высоко вздёрнув брови, вслед исчезнувшему автомобилю. Жёлтая, пергаментная кожа, неподвижные зрачки, ни один мускул не дрогнет на этом мёртвом лике, ни дать ни взять высушенная мумия, отрытая при раскопках, немой свидетель минувших веков… Но эта кожаная фуражка на голове и подбитое мехом пальто современного автомобилиста!.. Контраст более чем странный!..
Не говоря ни слова, будто и в самом деле связанные каким-то таинственным договором, вернулись мы на замковый двор. Старик садовник с блуждающим взором уже шёл нам навстречу.
— Пора показать вам сад! — шепчет он, взирая куда-то поверх наших голов. — Древний сад. Прекрасный сад. И очень большой. Вскопать такой — работа не на один день!
Губы его, не останавливаясь ни на миг, шевелятся словно сами по себе, но извлечь из того сплошного потока, который с них льется, нечто членораздельное просто непредставляется возможным.
Садовник идёт вперёд, и мы послушно следуем за ним сквозь бреши в стенах, через крепостные переходы, лавируя в хитроумно извилистых коридорах — справа и слева сплошными живыми стенами тянутся кусты роз, — и вновь ныряем под тенистую сень величественных крон. Мне уже кажется, что самим нам выбраться из этого зелёного, благоухающего лабиринта будет не под силу.
Иногда наш безумный проводник останавливается у того или иного дерева и что-то бормочет себе под нос. Потом вдруг речь его снова становится внятной, и он, ни к кому в особенности не обращаясь, пускается в пространный рассказ о том, когда посадил это дерево, а когда разбил те цветочные клумбы, которые внезапно, как по волшебству, возникают среди замшелых обломков и осыпей стен со снующими по ним фантастически пестрыми ящерицами. Остановившись перед купой многовековых тисов, он доверительно поведал нам шёпотом, что посадил их суровой зимой совсем хилыми, в палец толщиной саженцами, что принес их «оттуда» — при этом он делает неопределенный жест, — чтобы украсить могилу.
— Какую могилу? — Я словно очнулся ото сна.
Долго ещё старик тряс головой, пока до него наконец не дошёл смысл моего многократно повторенного вопроса. Тогда он кивает, подзывая нас. Мы подходим к рыжевато-коричневым тисам.
Между могучих стволов виден небольшой холмик, подобный тем, которые можно встретить в любом старинном задумчивом парке, над ними обычно возвышаются печальные ротонды и замшелые обелиски. Однако здесь ничего подобного нет — розы, одни только розы, но какие… Настоящий купол из пылающих, алых, как кровь, королевских цветов венчает зелёный бугорок. А там, дальше, на заднем плане, — серая громада крепостных стен, в проломе которых открывается бескрайняя панорама зелёной долины с серебряной лентой реки.
Но почему, почему у меня такое чувство, словно я здесь уже был?..
Как это нередко случается, мне вдруг почудилось, что всё это я уже где-то видел: деревья, розы, пролом в крепостной стене, панораму с серебряной лентой! Мне до боли знакомо это
Старик раздвигает заросли роз и указывает на поросшее мхом и папоротником углубление в земле, неуверенно усмехается, бормочет:
— Могила. Да, да, могила! Там, внизу, покоится распятый в кресте; недвижный лик с открытыми глазами созерцает вечность. Кинжал я взял у него из правой руки. Только его, господа! Ничего больше. Можете мне верить! Только кинжал!.. Ибо я должен был передать его той прекрасной юной леди, которая так же, как и я, всматривается в даль в ожидании госпожи!
Я покачнулся и, чтобы не упасть, прислонился к стволу тиса; мне надо сказать Липотину одно слово, одно-единственное, но выговорить его я не могу, язык не повинуется… Лишь лепет, бессвязный лепет:
— Кинжал?.. Здесь?.. Могила?..
Однако старик меня понимает. Он ревностно закивал, и улыбка озарила его изборожденное морщинами лицо. И тут в каком-то внезапном наитии я спрашиваю:
— Ответь же мне, добрый человек, кому принадлежит замок?
Старик колеблется.
— Замок Эльзбетштейн? Кому? — И он снова уходит в себя, и звук, уже разомкнувший его губы, умирает, так и не став внятным одухотворенным словом. С безумным видом трясёт несчастный головой и делает знак следовать за ним.
Всего лишь в нескольких шагах мы замечаем готическую арку ворот, сплошь увитую зарослями бузины и роз, сквозь которые смутно просматривается что-то вроде древнего орнамента. Старик в необычайном возбуждении тычет пальцем в направлении этих малопонятных контуров. Подобрав лежащую неподалеку длинную сухую ветвь, я раздвигаю пышные гирлянды цветов, и моему взору открывается замшелый герб, вырубленный в камне над архитравом. Весьма искусная работа неизвестного каменотеса, датировать которую следовало бы, судя по всему, шестнадцатым веком, представляла собой косо положенный крест, правый конец его перекладины пророс прихотливо вьющимся побегом розы с тремя цветами: первый — бутон, второй — полураскрытый цветок и третий — она, капризно распустившая нежные лепестки королевская роза.
Долго рассматривал я таинственный герб, не заметив, что остался один. Эти седые древние камни, это замшелое запустение, этот странный крест с розой в трех разных стадиях своего цветения — во всем присутствовало что-то щемяще ностальгическое, бесконечно близкое, почти родное; какие-то смутные, проникнутые неизъяснимой меланхолией воспоминания окутывали меня зыбким; неуловимым флёром, сотканным из мимолётных запахов, звуков, оттенков… Мало-помалу эта фата-моргана начала уплотняться, становясь всё отчетливей, и вот наконец я увидел… могилу моего предка Джона Ди в чудесном саду адепта Гарднера! И обе эти картины: одна, всплывшая из глубин моей памяти, другая, та, которую я видел сейчас воочию перед собой, стали постепенно налагаться друг на друга — дерево к дереву, камень к камню, куст к кусту, пока не совпали вплоть до мельчайших деталей, так что уже нельзя было понять, где копия, а где оригинал…