Ангел
Шрифт:
Почти все навигационные знаки, перечисленные Магушем, остались позади, и последний из них, две скалы-соседки, встал на пути гигантским камертоном. Март вспомнил эти скалы сразу. Или они только казались знакомыми, а на самом деле были всего лишь близнецами тех, что он миновал вчера на пути к хижине отшельника? «Дальше поймёшь, куда идти» – так сказал Магуш. Что тут гадать? И Март направился в просвет между скалами…
Сухой безвкусный воздух колом застревал в глотке – не протолкнуть, и стоило большого труда заставить себя сделать вдох. Может, потому и голова отяжелела, наполнилась звоном? Эта звенящая тяжесть давила изнутри на череп, тянула вниз веки, не вызывая, однако, желания окончательно закрыть слезившиеся глаза и погрузиться в сон, – напротив,
«И где это несчастное селение? Не наврал же старик, в самом деле? Зачем ему?»
Март глянул мутным взором на заходящее солнце: оно уже не слепило, погрузив свой остывающий диск в дымку над горизонтом. Загадочный лабиринт пропал, а может, так только казалось от того, что все тени слились в почти сплошную, но пока ещё прозрачную простыню, накрывшую татуированную линиями и спиралями шкуру спящей вечным сном старухи-пустыни. Скоро солнце окончательно исчезнет, и стремительно набирающие плотность сумерки омоют мёртвое тело всё целиком, оставив покойницу в тёмных водах ночи до утра.
«Старик сказал – к ночи. Ну, до полной темноты ещё есть время… Ладно, привал. Короткий отдых, и – финальный рывок».
Морок пустыни, способный незаметно погрузить путника в транс, тоже, по всей видимости, пропал вместе с колдовским лабиринтом, однако Март на всякий случай сложил из камней стрелу, указатель направления, и только потом уселся, привалившись спиной к нагретому за день солнцем валуну. Булькнула в торбе под боком фляга с водой. Март не глядя запустил руку в сумку – зашуршала бумага. Он покопался и вытащил на свет ворох разрозненных листов… Ах, да! Это же его альбом с набросками!
…Март перебирал и расправлял измятые страницы – путевые зарисовки, беглые и максимально точные в стремлении зафиксировать первое впечатление, ухватив самую суть. Часто сделанные на коленке, да и просто на ходу, они были своего рода стенограммой его блужданий по миру.
Пейзажи, архитектура, люди… Словно выступающие из тумана очертания фигур, позы и лица… Силуэты: неполный контур и лёгкая штриховка… Вот страница, заполненная вариациями женского профиля – в две-три линии (что-то зацепило его в этом лице, и Март всё рисовал и рисовал, пытаясь поймать постоянно ускользавший нюанс): здесь он решил подчеркнуть линию носа и губ, а здесь – усилить акцент на глазах, чуть затонировав тени у переносицы и возле век… Помнится, он так и не добился желаемого: каждый раз не хватало чего-то, самой малости… А этот рисунок сделан по дороге из Александрии в Каир: множество абстрактных линий – изящных, незавершённых, вызывающих неочевидные ассоциации с фрагментами контуров женского лица, рук, фигуры… Визуальный хаос на самом деле заключал в себе особый смысл: каждый след карандаша здесь являлся воплощённым на бумаге следом в памяти – впечатлением, отголоском, эхом… Эхом Её черт! Ну конечно, конечно Её! Чьих же ещё?! Только теперь Март ясно вспомнил, отчего он бросился очертя голову в пучину странствий и кого же, несмотря на собственную слепоту, всё это время искал! Март жадно всмотрелся в переплетение линий: этим неводом он когда-то задумал выловить в подсознании, вытащить на поверхность и облечь в вещественную форму облик строптивого видения. Он почти достиг своей цели тогда! И этот способ помог пробудить память о Ней сейчас. Но… кажется, не совсем – почти. Снова – «почти»… Март расправил ещё один лист – а вот и Она! То был мимолётный образ, всплывший внезапно и поразивший своей естественностью и простотой, – и (простодушный ловец!) Март решил было, что на этот раз он всё-таки поймал своего волшебного
Март улыбался, хмурился, вздыхал: далеко не гладко протекал его квест, запечатлённый в дорожном альбоме. В конце концов Март прикрыл глаза, побуждая память извлечь из своего хранилища облик существа, странным образом смешавшего в его жизни сон и явь…
…– Отлично! Отлично! – потирал руки старик, и взгляд его горел, как тогда, в хижине, когда услышал он признание Марта об ангеле.
Самодовольная улыбка растягивала смуглую кожу, собирая вокруг себя морщины, как пенку на горячем молоке. В подвижном свете факела губы казались парой червяков, извивавшихся на сушёном фрукте.
– Никому не удавалось выдоить одной рукой сразу двух коз! Ха-ха! Никому, кроме меня, Абдулбаки – Чумного пса, сына Абдуррахмона-говновоза из Харисанги! Так! «Пограничный камень, которого не сдвинуть»? «Запор, которого не отомкнуть»? Ха-ха-ха! Я – смог! Я, подчинивший… подчинивший… Я…
Тут старика будто заклинило, лицо его задёргалось, а затем и вовсе перекосилось, преобразившись почти до неузнаваемости. И голос, совсем не похожий на порождение слабой сухой стариковской глотки, выдохнул с торжеством:
– Я! Ах-ха! Я, рождённый в минуту гнева одним из Одиннадцати отпрысков самой Повелительницы хаоса! Я, изгнанный, живший среди людей и умерший как человек! Я, вечно гонимый и презираемый, теперь обрету власть неимоверную! И подобное могущество окажется в руках отверженного впервые с тех самых времён, когда дерзкий Анзуд похитил величайшую реликвию! Ах-ха! Ключ к этой реликвии у меня в руках! Скоро и сама она станет моей! Скоро всё станет моим! И никогда больше ни один из Семерых не посмеет явиться за мною! Да хоть все Галла разом – всё равно не посмеют! Кишка тонка тронуть того, чьё имя будет иметь приставку «Эн»! Эн-Гаррах-гидим-Думу-зид-техом-Курнуги-таэа! Скоро мир будет повторять это имя с ужасом и подобострастием! Да пребудет оно в веках, и ни дух неба, ни дух земли не смогут заклясть его!
Магуш ликовал, трясясь от перевозбуждения, словно кукла-марионетка в руках похмельного кукловода. Малик стоял тут же, возле громадного валуна, временами переминаясь с ноги на ногу, будто порывался сойти с места, но каждый раз что-то останавливало его. Он поглядывал на мага угрюмо, однако волосы, чёрными непроглядными зарослями покрывавшие лицо, полностью скрывали мимику (если таковая вообще присутствовала), и сам чёрт не взялся бы угадать, что у пастуха на уме.
Причиной же беспокойного поведения Малика являлось находившееся под его бегемотьей ступнёй: пальцы – белые, отчётливо различимые в темноте, – время от времени они напрягались, вцепляясь в землю и ломая ногти о щебень. Было заметно, каких усилий стоило пастуху удерживать эту худенькую руку, несмотря на то, что он без стеснения использовал свой немалый вес, вдавливая тонкое запястье в острые камни.
– Ну, довольно забав, Малик, – проскрипел старик, ошалело моргая (однако уже своим обычным голосом и перестав, наконец, трястись). – Освободи наше сокровище!
Пастух взглянул на мага: не шутит ли он? Но тут же опустил глаза и послушно выполнил приказ: набрал полную грудь воздуха и, поднатужившись, легко приподнял край глыбы. Он установил её торчком – и придержал, не давая завалиться обратно.
То ли вздох, то ли стон сопроводил это действие пастуха, и белая рука, оставляя на щебне капли крови, убралась в густую тень под замершим в неустойчивом положении валуном.
– Даже не думай дёрнуться! – угрожающе прошипел маг. – Не то Малик снова повалит камень – в этот раз прямо тебе на голову!
Вряд ли светловолосая девушка, что замерла у подножия глыбы, касаясь пальцами чернильного омутка – горловины пещеры, способна была к сопротивлению: её ноги ниже колен истекали кровью, и обломок кости торчал наружу, прорвав кожу левой лодыжки. Перебитые ноги, должно быть, доставляли невыносимую боль, но девушка и не думала жаловаться или плакать – лишь вдохи, краткие и прерывистые (скорее даже всхлипы, чем вдохи), выдавали её состояние.