Ангелика
Шрифт:
Джозеф знал, что одно не обязательно исключает другое, однако же не мог принять оба положения за истину: если сейчас Констанс нездорова, значит, она не была пленительна тогда; и если она все-таки была пленительна, значит, сейчас она здорова, не лжет, не являет собой угрозу ребенку.
Эти две незнакомки высосали из Джозефа столько соков, и все-таки при мысли о том, что они могут повредиться, нежность охватывала его стремительно, как пламя охватывает бумагу, и ввергала в такие муки, что он, обхватив лицо Констанс, в безмолвии молил несуществующего Бога: хоть бы она была здоровой и не сошла с ума, не сражалась с фантомами из снов и не бежала от них, не прятала от него свое естество, хоть бы она была все тем же милым созданием,
— Ты должна быть осторожнее. Вы с девочкой слишком драгоценны.
XVI
Он пробудился рано. Она спала. Он заметил тень на белой инкрустированной поверхности гардероба у двери детской. Дотронулся до нее, лизнул палец. Прошлой ночью Констанс запачкала шкаф кровью. Джозеф открыл ящик с бельем, дабы стереть пятно, и увидел продолжение бурых следов, нисходивших по ярусам хрустящей белизны до месторождения картонной коробки из-под «Сельди Макмайкла», где покоились два небольших флакона того же синего рифленого стекла, мерцающий осколок коего Джозеф извлек из рассеченной плоти Ангелики. Коробка таила, кроме того, веточки зелени, оловянные распятия, баночки с белым и зеленым порошками, а также клинок без ножен; костяная рукоять хранила те же бурые отметины, что привели Джозефа к находке. Вот он, итог типично женской нерешительности и щепетильного малодушия.
Он застиг Нору у печи.
— Что за толстая дама посещала наш дом в мое отсутствие?
Поначалу она отпиралась, затем осознала мучительные последствия своей лжи. Джозефа испугали жестокость, с коей он допрашивал ирландку, и острое удовольствие, кое получал от допроса. Он наслаждался скоростью, с какой заставил ее сломаться, тем самым вернув себя и ее к положенным ролям.
— Чистые глупости, дама с опытом по части привидений, — начала Нора и не останавливалась до тех пор, пока он не уяснил, что жена отравляла его пишу. — Я пыталась остановить ее, сэр, да только она сказала, мол, это все приправы, — причитала Нора, пока он заламывал ей кисть.
— Папочка! Ты первый! — сказала Ангелика, когда он пришел забрать ее. Она охватила ручками его шею и расцеловала в щеки. — Так мы станем себя вести, когда будем мужем и женой.
Он отнес ее наверх и, усадив на колени, стал наблюдать за спящей Констанс.
Когда вскоре ее глаза открылись, безмятежность пробуждения моментально уступила ненависти и страху.
Она выдала очередную ложь и унеслась к подножию лестницы держать совет со сломленной пособницей. Он дал ей отсрочку, вопреки всему по-прежнему надеясь, что она не станет обманывать его и далее, но бросится к его ногам, ища милосердия. Его сонные веки норовили закрыться и растворить явь во сне. Увы, последовав за Констанс, он был подарен безнадежным спектаклем:
— Нора, девочка повредилась через принадлежащий тебе предмет, — продекламировала разгневанная госпожа. — Трудись с большим тщанием, если ценишь свое место.
— Нора, — произнес невпечатленный зритель, — твоей хозяйке нехорошо. Она нуждается в отдохновении.
Проследи, чтобы ничто не нарушало сегодня ее покоя и одиночества. Никаких посетителей.
Что ощущал этот человек, спрашиваю я себя, когда шел или ехал охотно или нехотя в кабинет доктора Майлза? Подозреваю, что потеря жены перестала его печалить. Оплакивать было уже нечего. Он прощался с нею много лет и утратил задолго до того, если она вообще когда-либо ему принадлежала. Она расставила этот капкан, натянула пружину и развела калечащие челюсти давным-давно, возможно даже — вероломнейшим образом — до того, как Джозеф ее узнал.
Нет, полагаю, мой отец не скорбел, ступая на Кавендиш-сквер; взамен его гнал впереди наполнял решимостью окрыляющий гнев. Полагаю, нельзя исключать гого, что он испытывал облегчение, даже был счастлив.
Пойдут кривотолки, но никто не усомнится
Возможно, Констанс возвратится недели или месяцы спустя, когда более-менее придет в себя. Или нет.
Разумеется, думал он, замерев перед домом Майлза и глядя на бронзового Персея в саду — в натуральную величину, держащего за змеящиеся волосы голову Медузы с изорванной шеей, — невозможно мужественно избегнуть стыда, что выпадет на его долю в этом деле.
Если Констанс терзаема размягчением рассудка, душевным недугом, на нее, в конце концов, нельзя возлагать вину за произошедшее. Джозеф выбрал ее и сделал своей женой. Он не заметил гротескного разбухания ее худшего естества. Преображение этой женщины было его долгом, однако он предпочел увильнуть от ответственности. Ее причуды, как и причуды любой женщины, отличались сумасбродством и переменчивостью, он же слишком долго взирал на них с терпеливым изумлением: женщинам положено бушевать, такова их природа, затем-то мы и впускаем их в наши сердца, чтобы они нас разжигали, чтобы мы впитывали их жар, даже если наша неколебимость их остужает. Такая снисходительность, однако, лишь подчеркивала его неудачу, ибо причуды женщин источали безумие. Не встретив на своем пути барьер мужской силы, они грозили затопить все доступное пространство. Вот почему вдовы и старые девы столь всеохватно эксцентричны: никто не сдерживал их, когда они неослабно, капля за каплей проникали буквально всюду. Прилив Констанс теперь бился в окна, пятнал стены на уровне бедер — и все еще прибывал.
Ныне слабый и лишенный мужества Джозеф станет молить о заступничестве истинного медика, настоящего отца, мужчину. Майлз все устроит. Джозеф по меньшей мере защитит свою Ангелику; он никогда и ни за что не расскажет ей о противоестественном источнике опасности.
Застать доктора Майлза, впрочем, оказалось нелегко, хотя Джозеф возвратился к его дому в полдень и ближе к вечеру, замерев в сумерках около Персея до часа, когда доктор уже и не мог объявиться.
Он вернулся домой, не разрешив проблемы, и принужден был продлить временные ограничения, кои наложил на супругу. Он не был жесток, обеспечил ее свежим воздухом и пищей, невзирая на все ею совершенное. Он почти вообразил себе, что его жену подменили, что какая-то иная сущность изгнала Констанс, заняв ее тело, и увядание ее красоты служило точным мерилом тому, сколь долго ею владела эта гниль.
— Я могу умереть, — бушевала она, — но и в этом случае не позволю причинить Ангелике вред. Не могу представить себе ничего хуже, нежели жизнь ребенка в этом доме.
— Что ты говоришь?
— Я видела тебя, — рявкнула она. — Тебя.
Слова потрясли его, невзирая на уверенность в своей позиции.
— Что же именно ты видела?
Или же он снова впал в ошибку снисходительности? Быть может, следовало силой внушить ей, что она не видела вообще ничего?
— Я тебе не позволю, Я не стану праздно сидеть, я ее не оставлю. Мой конец предрешен — но не ее.
И так далее: туманные обвинения пополам с беспредельными фантазиями. Если поместить ее под особый присмотр, его правота будет доказана. Когда их с Майлзом мнения совпадут, станет ясно, что Джозефа не в чем винить. Его тайные порывы и прегрешения были тут ни при чем, а равно — его профессия, привычки и прошлое, освеженное в памяти либо забытое.
Идеальное и неусыпное наблюдение за Констанс, как за животным или преступником, невозможно. Джозеф не мог надеяться — даже будучи движим жалостью — оставить Констанс в ее состоянии дома на неопределенный срок. Он удостоверился в этом на заре, услышав скрип входной двери и совершив смутное открытие: ночь напролет Констанс бродила по улицам вместе с Ангеликой, а затем, таясь, привела ее обратно.