Ангелоиды сумерек
Шрифт:
– Пей давай. Не касторка, но хорошо мысли прочищает.
Как все его зелья, это было странным: маслянистое, горьковато-сладкое и с чётким запахом гнилых фруктов.
Я осушил до донца, кажется, даже облизал, памятуя Хельмутову скупость, и грузно упал на вовремя пододвинутый матрас.
И, разумеется, увидел наркотически-сюрный сон.
В нем я смотрел на себя со стороны.
А находился я в нелюбимой с детства картине Пукирёва «Неравный брак». Очевидно, в качестве жениха, этакой изрядно постаревшей гориллы в черном фраке с белой манишкой. Предпочел бы оказаться тем красавцем резонёром
Итак, благостно настроенная, но под одеждой вся как есть волосатая обезьяна ведёт вод венец фарфоровую куклу в белом атласе, парче и кружевах. Все окрестные рожи светятся удовлетворением. Вижу их я по-прежнему, только снова чувствую себя в другой шкуре. Вернее, в другом платье.
Вот, кстати. Я давно заметил, что платье невесты – самое живое и волнующее на этой картине. Изысканные переливы цвета и рисунка, холодный узор валансьенов, жемчужная чистота груди и чела.
Нет, погодите, чела вообще не видно. И большей части лика. Ибо вместо фаты головка брачующейся закрыта, как шлемом, светлыми волосами. Они веером расходятся от странных круглых завитков, в которые обратились ушные раковины, закрывают и их – а дальше спускаются сзади до кружевного декольте, спереди – почти до подбородка. Только и видно, что маленький, как бы припухший рот под венцом, парящим в руках кого-то невидимого.
Кто невеста? Не Беттина: та была чуть потемней. Не рыжеволосая Мари. Не Абсаль – отчего-то я вздыхаю с облегчением.
Вот нас и повенчали. Я, определенно в качестве молодого супруга, беру с подушки и надеваю на тонкий палец новобрачной кольцо, слегка путаюсь, потому что оба они почти одинаковы по размеру. Мне тактично помогают, потом дрожащая ручка в лайковой перчатке проделывает со мной ту же операцию – и вот мы оба связаны живым золотом на веки вечные… Странно, до этого я видел всё со всех сторон, будто птица, что заблудилась и мечется в тесном пространстве храма. А теперь темнота обступает нас троих: меня, мою жену и священника.
В знак любви и верности мы должны обменяться поцелуями – но разве это возможно, когда нет лиц? Встречаются влажные рты – какой мерзкий вкус, очень знакомый, маслянистый и сладковатый! Он пронзает меня от губ до низа живота и застывает там, как комок тягучей смолы.
И начинается что-то совсем уже запредельное.
В пароксизме страсти разрушаю прихотливо уложенные локоны, разбрасываю по худым плечам. Грубо, так, что наземь осыпается жемчуг, рву драгоценное платье, обнажая стройные предплечья и длинные ключицы, крошечные розоватые пятна вместо сосков, плоский живот и мужское естество, что почти соприкасается с моим. Скрещение шпаг – так это называется. Слияние: конец к гарде, гарда вплоть с другим клинком. Слепящая радость духа и плоти.
Дженгиль с печальной и торжествующей улыбкой встречает мой полубезумный взгляд и вбирает в себя. И Доуходзи в горбатой ризе даёт нам, совершенно нагим, последнее благословение…
Я очнулся на руках верного Хельмута и первым делом попытался выплюнуть из себя мерзость.
– Снова твои штучки, да? – промычал я сквозь стиснутый рот.
– Сам
Ну натуральное же для этой сволочи дело – таскать с собой всякие сновидческие смеси и подсовывать их под любым стоящим предлогом. Как это я не учёл!
Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску – прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.
– Первый раз – ну да, напросился я на свою голову, говорил я, плюясь во все стороны. – А второй?
– Не было никакого второго, – пояснил он спокойно. – Откуда мне знать, что ты там творишь, в иной реальности? Видок у тебя был, прямо скажем, ошеломительный. Раза два пришлось обтирать, как младенца.
От чего – ясно без лишних слов.
– И зачем ты это всё проделал, скотина?
– Чтобы ты понял себя – и его за компанию. Нашего молодого хозяина. А уж чего ты там понял – дело не моё. Одно знаю: нам тут мира ждать не приходится.
Я не спросил – почему. Только выдохнул своё разочарование в полуоткрытое окошко, за которым колыхался предутренний туман.
Утром явились двое крепких мужчин не такого интеллигентного вида, как здешние среднеарифметические. Явная демонстрация здешних телесных возможностей, которая, однако, показала мне иное: эксперимент с металлом удался лишь в первый раз, ни нанопротезами, ни какой-либо сложной микроаппаратурой здешние люди не овладели, хотя в физическом смысле не уступали Хельму. Природа уже прошла через точку неизбежных изменений и теперь легко гасила волны, которые поднял брошенный в воду камень. Или слиток.
Не уверен, что они не почувствовали моего зондажа, но это было для меня неважно.
Пища была простая и добротная: что-то вроде баранины с овсяной кашей на деревянном блюде и ядрёного кваса в глиняном жбане, заткнутом тряпицей. На такую еду безусловно не охотились, просто выращивали. Хельмут и сам поел, и дал мне попробовать, чтобы я убедился в натуральности здешнего хозяйства. Правда, в меня толком не пролез даже квас, не говоря уж о печёном бараньем соке.
– Собачки тут в качестве пережитка, что ли? – спросил я. – Вроде бы на здешних огородников не похоже – держать дармоедов.
Хельм понял, что называется, с полпинка:
– Выслеживают и гонят.
– Любопытно, кого.
– Была бы шея, а петля найдется.
Мы сполоснули и протёрли посуду, выставили за порог.
А потом пришёл Доуходзи.
Я уже говорил, что один из нас – прозрачное стекло для другого. Во всяком случае, пока оба мы оба такого хотим. Но тут поверх стекла лёг мутный дым и наслоилась копоть, как будто за ними пряталось солнечное затмение.
– Ты пришёл меня судить? – с трудом сказал он. – Ты и твой делатель.
– Ты великий шаман и единоличный держатель Великой Пармы, – сказал я. Если бы Живущие не предоставляли друг другу свободы действий, земля бы снова обрушилась им на головы. Потому и приносит жалобу Парма, что не хочет здесь такого исхода.
– Ты ставишь знак равенства между сумрами и людьми?
– Да, и сам ты знаешь, почему. Ныне и те, и другие стали одинаковы. Я не удивлюсь, если среди рождённых есть такие, кто сумеет пить знание, стоит лишь научить.
– Между ними и моим сыном Дженгилем?