Ангелотворец
Шрифт:
– Это вам мы обязаны победой? – спросила ее Эди в мрачном спальном вагоне поезда, везшего их на юг Франции.
– Нет, – серьезно ответила Фрэнки. – Я бы сказала, что мой вклад в исход войны составил не более чем несколько процентных пунктов. Вояки не способны четко формулировать вопросы. И если они видят только один способ решения проблемы, для них это означает, что других способов не существует. Я шесть недель кряду корпела над эхолокатором, чтобы доказать полную несостоятельность их взглядов на применение новой техно… – Она порывисто всплеснула руками и уставилась в окно, затем снова посмотрела на Эди и улыбнулась. – Простите. Я на взводе. И, честно говоря… эта поездка тоже не сулит мне ничего хорошего. Одни душевные муки.
– Фрэнки, – после долгой паузы выдавила Эди. – Меня зовут Эдит, и я женского пола.
Фрэнки Фоссойер озадаченно кивнула.
– Да. Знаю. Поняла по соотношению ширины бедер и высоты головы. Кроме того, тембр голоса, несмотря на низкое звучание, указывает на отсутствие… – Она пошевелила пальцами в воздухе и, подавшись вперед, дотронулась кончиком пальца до шеи Эди.
– …адамова яблока, – закончила за нее та.
– Именно! И кожа, глаза, запах тела, руки… Заметьте, я оцениваю не количественные показатели, а качественные…
Остаток пути им ехалось легко, зато по прибытии на место Фрэнки ждал удар. Дом ее родителей сгорел дотла. На старом очаге валялись щипцы и медная кастрюлька, рядом на полу – единственный обугленный ботинок. Фрэнки хотела расспросить местных, что случилось с ее семьей, но, узнав, кто она такая, люди отказывались с ней говорить. Молодые стыдливо опускали глаза, пожилые отворачивались и что-то злобно бормотали. Один солдат предположил, что ее родственников записали в предателей Виши.
– Здесь такое бывало, – добавил он, окидывая взглядом деревню. – Доносили на всех, кто не нравился. На слишком богатых, слишком красивых. По всей оккупированной Европе такое случалось. А уж здесь и подавно. – Он швырнул камешек в человека, катившего по дороге тачку. – Весь мир охвачен войной, славные французские ребята бьются за свободу, французские солдаты в Англии готовятся дать отпор фашистам, а эти гады сводят личные счеты… Чтоб им пусто было! Хотя… людям, наверное, надо было как-то жить.
Солдат показал им ворох вещей с городской помойки, и Фрэнки со стоном вцепилась в безобразные бусы, принадлежавшие когда-то ее матери.
Эди пошла с ней прочь из города, по узкой тропе, упиравшейся в большой пень на берегу грязного озерца.
– Как же они нас ненавидят… – проронила Фрэнки, судорожно глотая воздух. – Наше племя. Потому что мы – ведьмы. Гакоте. Дети Моря. Перепончатые. Все потому, что мы видим, как устроен мир, говорила моя мама.
– Не понимаю, – прошептала Эди; к тому времени она уже поняла: когда Фрэнки нужно поговорить о превратностях жизни, следует задавать вопросы, иначе она решит, что ты ее не слушаешь.
Фрэнки проглотила ком в горле.
– Числа, – помолчав, произнесла она, – мы знали к ним подход. Мы рождались с этим даром, как люди рождаются зрячими. Понимаешь? Значит, мы ведьмы.
– Потому что умеете считать?
– Non, не совсем. Тут нечто большее, чем умение считать. И одновременно меньшее… Дело в… Alors [41] . Допустим, я необразованная крестьянка – собственно, я крестьянка и есть, но представим, что на дворе времена Людовика XIV. Я вижу мельничное колесо. Вижу, как оно вращается, под каким углом, и понимаю, что через тридцать-сорок оборотов оно износится и развалится на части. Откуда я это знаю – загадка. Как мне объяснить периодичность, если я даже писать не умею? Если даже не знаю слово «вращение»?.. Я все равно бегу к мельнику и пытаюсь его предупредить, прошу остановить колесо. Но мельник – человек зажиточный и состояние сколотил не на том, что слушал глупых девчонок. Он ничего не предпринимает. Колесо разваливается, гибнут люди. И вот я уже провидица! Ведьма!
41
Итак, значит (фр.).
– Гакоте.
– Колдунья. Да. И люди начинают выдумывать про меня истории. Приукрашивают, врут. А потом сжигают дом моей матери, и всех… всех, кого я любила, уже нет. Потому что людям не хватает ума принять простейшую истину, они предпочитают верить в самое возмутительное вранье.
Фрэнки пробормотала что-то себе под нос, Эди толком не разобрала… что-то вроде: «Только бы они спаслись». Значит, были и другие беззащитные ведьмы.
Фрэнки, всюду сопровождаемая Эди, продолжала опрашивать местных. От тех, кто все же согласился с ней поговорить, она узнала, что мать и дяди почти сразу загремели в трудовой лагерь Виши и там погибли. Две другие родственницы – Эди так и не поняла, кто именно, – вероятно, бежали через горы на побережье, но караван судов, на который они попали, был обстрелян немецкими подводными лодками и затонул.
На следующий день Фрэнки и Эди отправились в Германию. Страна не походила на поверженного рыцаря или на труп чудовищного волка, отнюдь. Эди представляла себе выжженые руины и угнетенный, благодарный народ, однако все оказалось не так.
Страна скорее напоминала жертву хирурга-мясника или калькуттских уличных боев без правил.
Леди Германия исполосовала себе лицо. В каком-то странном безумном угаре она отрезала свой гордый семитский нос и выковыряла карие цыганские глаза. А потом над ней потрудились жестокие, ничуть не более умелые спасители: они били ее, жгли, кромсали и в конце концов, не сумев поделить останки, разрубили тело на соломонов лад (в чем тоже была горькая ирония, на которую никто не обратил внимания), после чего каждая сторона надругалась над своей частью трупа, как хотела. Трагедия в подлинно европейском духе. Фоссойер в переводе с французского означает «могильщик».
Под дождем, среди грязи и покореженного металла, Фрэнки Фоссойер рыдала. Вода хлестала из ее глаз, как из разрушенных плотин Мене и Эдера. С мокрыми щеками и разинутым ртом она глядела вокруг себя так, будто сама Германия распласталась перед ней на операционном столе. Над страной поглумились враги, но она и сама поглумилась над собой.
– Новые жертвы лжи… Миллионы жертв.
Опершись на Эди Банистер, Фрэнки извергала из себя ужасы и глотала воздух пополам с грязью.
Дома, в марилебонской квартире Эди, Фрэнки орала и выла, глядя в пустоту. Германия была ее врагом, но и Франция предала ее. У нее нет родины. Она больше никогда не пойдет в Лувр. Никогда не покажет Эди кувшинки Моне в музее Оранжери. Моне был сволочью, его стиль – верное свидетельство не гениальности, а близорукости. Франция не породила ни одного гения. Ни единого. Фрэнки не в счет. Она не француженка. Она Гакоте, только и всего. Она должна работать.
И она будет работать. Постигатель, да. Люди должны прозреть. Увидеть истину. Мир станет лучше, честнее, человечество от этого только выиграет. Больше никакой лжи, никогда.
Эди уложила ее в постель и продержала там почти неделю, к концу которой слезы почти утихли. В магазине художественных принадлежностей купила пастель и бумагу, и Фрэнки стала рисовать незнакомые Эди лица – снова и снова. Иногда она переставала рисовать и писала на стенах числа и неизвестные символы – для понятий, обозначаемых этими символами, в устном языке не было слов. В тепле и тусклом свете трубки электрического обогревателя Фрэнки Фоссойер рисовала лица ушедших любимых и окружала их дикими, опасными, никому на Земле не понятными расчетами и математическими выкладками. Тогда она впервые заговорила о своей книге – в минуты кошмарной летаргии, одолевавшей ее между приступами одержимости.