Ангелы над городом. Петербургские сказки. Часть вторая

Алмазов Борис Александрович

За дело то Виноградов взялся ревностно. И поначалу то всё ему внове да в интерес складывалось – порцелановые глины искал как основу фарфора. Даже в Гжель, что неподалёку от Москвы ездил, где чуть ли не с 14 века гончарные мастерские стояли – посуду и прочие изделия делали и обжигали. Многие секреты в поиске подходящей глины и работы с ней русские мастера знали. Схватчивый ко всякому делу Виноградов многому у сих мастеров научился. А тем он от прочих подмастерьев да учеников на отличку явился, что научными знаниями владел, и в привычном от веку мастерстве многое понимал по новому. Отыскал он подходящую глину и в окрестностях Петербурга и радостно ему было от того, что материала для будещего русского порцелана – фарфора на Руси предостаточно.

Однако, чем более он к открытию приближался, тем более за ним пригляд усиливался. Вскоре, оказался Митя чуть не в затворе да под караулом.

И жизнь то у Мити пошла – на фабрике взаперти. Никуда выхода нет. В церковь и то не пускают. На фабрику священник по праздникам службу править приходит. Потому, что порцелановое дело секретное! Фарфор тот, что из Китая везенный, или тот что мейсенский, что саксонский цену имеет больше золота. Не зря секрет фарфоровый пуще военного сберегают! А царице Российской обидно, что в Германии, во Франции свой порцелан-фарфор есть, умеют его изготавливать, а в России не знают секрета сего! Вот Гунгера этого привезли поскольку он хвастал, что поцелановый секрет ему известен! Врал собака! За четыре года так ничего и не изготовил – одни чашки черные кривые да горелые из его печей выходят, хоть и денег плачено немцу немеряно.

А у Виноградова дело то пошло – после сотен, если не тысяч, опытов получилась белая чашечка. Не больно ровна краями однако же белая как куриное яичко! И придумал Дмитрий Иванович её расписать красками! Получилось! Вот он секрет порцелановый! Выпросил Виноградов печи новые большие построить. Печи кладут, а он и в старых малых печах опыты ставит – смотрит как различные краски с порцелановой основой спекаются, как цвет сохраняют или же противу прежнего меняют… Так за неустанной работой и годы пронеслись.

Однако, за трудами то думается ведь не токмо о работе. Нейдет у мастера из памяти сон давнишний страшный, где отец к нему приходил, да от какой-то беды неминучей спас. И всё думается Виноградову, что ж это отец в таких лохмотьях явился? Где же он оскудел и поиздержался так? И вдруг, как молния его догадка пронзила – отца то давно в сем миру нет. Не в телесном обличии к сыну своему пришел, это душа его в мир живых вырвалась, чтобы дитёнка своего защитить. А вида он немощного не от тоски, а от митиных грехов. Гулял Митя да бражничал в заморском своём жительстве, редко отца в молитвах поминал, да и молился то не пристально, так – под случай… Вот отцова душа в немощь и скудость приходила. Не одну ночь Дмитрий Иванович о том думал, да что теперь думать – время прошло! Прожитое как пролитое – назад не воротишь. Теперь вот даже и не знает, где отца похоронили. И спросить некого, с порцелановой мануфактуры выхода ему нет – секретный человек Дмитрий Виноградов – под караулом, как арестант пребывает.

Засиделся, однажды ночью, Дмитрий за работой – как раз очередной образец порцелина в печи обжигал. У печи то угрелся – задремал… И слышит голоса – вроде Гунгер к кем то по немецки ругается и второй голос, вроде, тоже Виноградову знакомый

– Я тебе поверил! – кричит Гунгер – Душу тебе продал, а ты меня обманул!

– Как это обманул? Ты чего просил – получил. Просил секрет фарфора – я тебе его открыл. Так что обмен у нас равнозначный.

– Что толку то? – Гунгер кричит, – Секрет твой обманный! Не одной посудины фарфоровой по твоему секрету изготовить не получается!

– Так ведь к секрету труд да талант требуется… Я ты – ленив! И таланта у тебя нет.

– Так дай мне талант!

– И хотел бы дать да не могу!– отвечает голос – Слыхал небось: талант от Бога. Стало быть, не по моей части.У Него проси! Только вряд ли выпросишь. Он тебя не услышит – души то у тебя уже нет… Пустой ты человек!

И раздался смех – будто по железному листу свинцовый град загрохотал. Завыл Гунгер как собака побитая. Светильники и огонь в печи враз погасли. И увидел Дмитрий как из кабинета Гунгера не то человек, не то тень черная появилась и через весь цех мимо Дмитрия прошла. Почудилось Мите, что это тот Негоциант из Марбурга.Только будто ростом он стал саженным и глаза у него из под низко надвинутой треуголки светятся зеленью…

Повернулся черный Негоциант в сторону Мити, усмехнулся злобно и пальцем ему погрозил! У мастера – от страха волосы дыбом встали. Опомнился только утром когда рассветло. Чашка, что у него в печи обжигалась – сгорела совсем – один кирпич черный! Был бы от этого урона Дмитрию нагоняй – да нет на фабрике Гунгера. А после слух пошел, дескать, пропал Гунгер не то сбежал, не то его с должности турнули за бесполезность.

В работе то это никак не сказалось – всё дело то ведь на Виноградове держалось, а Гунгер этот только орал да ругался. А по ночам, когда Дмитрию не спалось, он все размышлял о ночном видении – откуда тут Негоциант

то появился? А и то сказать, ведь в Марбурге, он Михайле да Мите не сказал в чём негоция его состоит. Выходит, он фарфором торгует? А как вспомнит Дмитрий фигуру его черную саженную, чуть не в два человеческих роста, да свет из глаз, да поступь чугунную по каменным плитам цеха порциланового, так и сомневается, что это известный ему Негоциант. А кто ж тогда, коли не он? Догадываться страшно! Да и некогда было ему размышлять и догадки строить. Поставили его набольшим над всей порцелановой мануфактурой на место Гунгера. И дело то у Винограджова пошло. По его чертежам печи новые большие поставили всю работу построили как он придумал И вот многотысячные опыты его успехом увенчались – получился русский белый фарфор! Вот он – результат понесенных трудов мук поиска, бессонных ночей и трудных размышлений! Да не токмо фарфор, а целая наука о красках коими фарфор можно расписывать и повторно обжигать, чтобы цвет и фарфоровая основа в единое целое спекались, чтобы рисунки не выцветали, не смывалсь и яркости не теряли. Конечно, такому завершению поисков и трудов рад был Дмитрий Михайлович безмерно. И даже мнилось ему, что заслужил он от императорского двора награду – шутка ли дело – фарфоровый секрет разгадал, стало быть, русское мастерство вровень с европрейским стало, а казне то какая прибыль – фарфор – дороже золота.

И не токмо белые фарфоровые чашки его изделия как птицы из его рук вылетают, а и расписывать он их стал. Особливо начали ему удаваться фарфоровые табакерки. В те поры мода пошла – табак нюхать. Посчитали , что это здоровью на пользу. Все господа с табакерками ходили, друг друга табаком угощали либо одалживались. Государыня императрица отличившихся придворных драгоценными табакерками одаривала. Специально мейсенкого фарфора табакерки из Европы в Россию везли! По большой цене таковые табакерки шли. Разве что на вес золота, а бывало, что и больше.

А тут – такая радость – свои русские табакерки Виноградов стал изготавливать и ничуть мейсенских не хуже. Мечталось мастеру, что, теперь, когда он секрет порцелана открыл, и ему облегчение судьбы будет. Уж о награде то не мечтал, а хоть бы на волю отпустили! Пусть бы какой присягой с крестным целованием обязался он фарфоровый секрет хранить и хранил бы твердо пуще жизни. Да только нет того! И в глубине сердца понимал мастер, что и впредь не будет! Сколько раз он думал, что вот талант да усердие должны удаче да успеху способствовать, а ведь нет того! Фарфоровый талант Дмитрию Ивановичу – каторгой стал. Вспоминал Дмитрий Иванович друга своего Михайлу Ломоносова. Поговаривали, что тот большую славу вошел и милостью царицы одарен. Вот и придумал Виноградов другу своему о себе весть подать. Ведь как увезли Дмитрия на порцелановую мануфактуру, так и исчез он от людей, как будто его и не было. И Михайло то Ломоносов должно ничего про него не ведает, потому и помощи оказать не может. А кроме Ломоносова Дмитрию Ивановичу и обратиться не к кому. И придумал он как о себе весть подать. Ему сказывали, что изделиями его рукомесла государыня гордится и всем показывает – дескать вот он русский порцелан. (Вот только имени мастера не поминает). Изготовил Дмитрий Иванович чашечку невеликую ( больше то размером не сделать – печи для обжига фарфора маленькие) изукрасил её виноградными гроздьями да листьями – мол, Там же на донышке и знак Виноградова, каким он в университете свои работы помечал, увидит Ломоносов сие изделие и поймёт, чья это работа, и догадается где Дмитрия содержат и уж найдет способ другу помочь. Михайло словом одарён, уж сумеет о друге может перед самой государыней прошение произнесть!

Однако, видел Ломоносов эту чашечку – нет ли не ведомо, ничего о сем Виноградов не узнал. Почасту думал он, как же его судьба в такое художество определила. За что?

Однако сделался Дмитрий Иванович, после того, как Гунгера прогнали, по должности главным мастером, все работы ему подчинили. Тут казалось бы, хоть какое то облегчение его участи наступить должно, а получилось то наоборот. Теперь с него не только за собственные труды спрашивают, а за каждого работника и за каждое изделие их рукомесла. По табакеркам да прочим фарфоровым вещам такой урок положили , что за день его и не сделать, потому и по ночам работать стали. Уж как не старался Виноградов своим подмастерьям их плачевну участь облегчить, да не больно получалось. А у русского человека, ежели тоска , да безысходность какая первейшая слабость оказывается – понятное дело – шкалик. А рабочие, которые в город выход имели зелье то винное, мастера жалеючи, с воли и приносили… Сам же Дмитрий Иванович силами оскудел и не то, чтобы пьян бывал, а память то временами затуманиваться стала.