Английские юмористы XVIII века

Теккерей Уильям Мейкпис

(Я уже говорил, что, по моему мнению, сердце Аддисона едва ли очень уж трепетало и он едва ли слишком предавался "тщетной скорби").

"И когда, - продолжает он, - я вижу королей, лежащих рядом с теми, кто их свергнул; когда я думаю о соперничавших талантах, обладатели которых покоятся бок о бок, или о святых, которые своими раздорами и спорами раскололи мир, я со скорбью и удивлением размышляю о мелкой суете, о людских кознях и препирательствах. И когда я вижу даты на могилах тех, кто умер только вчера, и тех, кто умер шестьсот лет назад, я думаю о Великом Дне, когда все мы станем современниками и вместе приблизимся к престолу вечного судии".

На эту же тему пишет третий наш юморист. Вы, конечно, обратили внимание в предыдущих цитатах на своеобразие юмора каждого писателя - как раскрывается тема и используется контраст, как рисуется факт смерти и на какие размышления этот факт

наводит, - а теперь послушайте третьего, его тема здесь - тоже смерть, скорбь и могила. "Впервые я испытал чувство горя, - пишет Стиль в "Болтуне", - после смерти моего отца, когда мне еще не было пяти лет; однако я был скорее удивлен тем, что происходит со всеми в доме, и едва ли действительно понимал, почему никто не хочет с нами играть. Помню, я пошел в комнату, где он лежал в гробу, - рядом в одиночестве сидела моя мать и плакала. В руке у меня была теннисная ракетка, и я начал колотить ею по гробу и звать папу; не знаю, каким образом, но я сознавал, что он заперт там. Мама подхватила меня на руки и, не в силах более безмолвно сносить горе, ее обуревавшее, чуть не задушила меня в объятиях и сказала, захлебываясь слезами, что "папа не слышит меня и больше не будет со мной играть: его закопают в землю, и оттуда он уже к нам не выйдет". Она была красивая женщина, с благородной душой, и в ее горе было достоинство, при всем неистовстве этого порыва, который, как мне кажется, поразил меня неосознанным ощущением скорби, проникшим, прежде чем я понял, что значит скорбеть, в глубину моей души, и с тех пор сострадание стало самой слабой моей струной".

Можно ли найти три более характерных склада человеческого ума? "Болваны, что знаете вы об этой тайне?
– говорит Свифт, попирая могилу и пронося свое презрение к человечеству буквально за порог смерти.
– Жалкие слепые ничтожества, как смеете вы пытаться постичь непостижимое и как могут ваши тусклые глаза проникнуть в бездну бесконечных небес?" Аддисон, в гораздо более мягких выражениях и снисходительном тоне, высказывает почти те же чувства; он говорит о соперничестве талантов, о борьбе между святыми с тем же скептическим спокойствием. "Смотрите, сколь ничтожный и суетный прах являем мы собой", - говорит он, улыбаясь над могильными плитами, и глядит в небо, усматривая там, как всегда, божественное сияние, и говорит почти вдохновенно о "Великом Дне, когда все мы станем современниками и вместе приблизимся к престолу вечного судии".

Третий тоже говорит о смерти и, по-своему выражая мораль, которой учит небо, ведет вас к гробу отца, показывает свою красавицу мать в слезах и себя, несмышленого малыша, в удивлении стоящего рядом с нею. Он сам проливает искренние слезы, когда берет вас за руку и ищет сочувствия. "Смотрите, как добры, непорочны и прекрасны женщины, - говорит он, - как отзывчивы маленькие дети! Будем же любить их и друг друга, брат мой, - видит бог, как нужны нам любовь и прощение". Итак, каждый смотрит на это по-своему, говорит на свой лад и молится тоже по-своему.

Когда Стиль взывает о сочувствии к действующим лицам в этой очаровательной сцене Любви, Скорби и Смерти, кто может ему отказать? Ему уступаешь, как наивной просьбе ребенка или мольбе женщины. Мужчина чаще всего тогда и бывает по-настоящему мужчиной, когда он, так сказать, утрачивает свой мужской характер, и чувствами его движет преданность, сострадание и самопожертвование, безотчетная потребность лелеять невинных и несчастных, защищать нежных и слабых. Чем был бы Стиль, если бы он не был нашим другом? Ведь он далеко не самый блестящий юморист, не самый глубокий мыслитель: зато он наш друг; мы любим его, как дети любят свои игры, потому что он чудесен. Разве мужчину любят за то, что он самый умный или мудрый из людей, или женщину за то, что она самая добродетельная, или говорит по-французски, или играет на фортепьянах лучше всех прочих представительниц ее пола? Признаюсь, я люблю Дика Стиля-человека и Дика Стиля-писателя гораздо больше, чем многих гораздо лучших людей и гораздо лучших писателей.

К сожалению, почти все собравшиеся здесь должны верить на слово, какой Стиль был чудесный, и, разумеется, не могут с ним познакомиться. Дело не в том, что Стиль был хуже своего времени; напротив, он был гораздо лучше, правдивее и мужественнее большинства своих современников. Но в том обществе творились такие дела и звучали такие разговоры, которые заставили бы вас содрогнуться. Что почувствовал бы в наше время воспитанный юноша, если бы увидел на балу, как юная особа, предмет его нежных чувств, достает табакерку и отправляет в нос понюшку; или если бы за обедом, сидя рядом с кавалером, она нарочно сунула в рот нож? Если бы она перерезала этим ножом глотку своей матери,

матушка едва ли была бы более скандализована. Я говорю об этих особенностях минувших времен в оправдание своего любимца Стиля, который был не хуже, а нередко много деликатнее своих ближних.

Существует любопытный документ о нравах минувшего века, где во всех подробностях рисуются развлечения и занятия светских людей Лондона в те самые времена, о которых у нас идет речь, - во времена Свифта, Аддисона и Стиля.

Когда лорд Спаркиш, Том Невераут и полковник Олуит, бессмертные персонажи Свифтовой "Светской беседы", пришли на завтрак к миледи Смарт в одиннадцать часов утра, милорд Смарт отсутствовал - он был на приеме. Его светлость вернулся домой в три часа, к обеду, дабы принять гостей; и мы можем сидеть за его столом, как на пиру у Бармекида, и видеть перед собой щеголей прошлого века. Обедать их село семеро, и к ним присоединился провинциальный баронет, который сказал, что они обедают в то же время, что и при дворе. Эти представители света начали с говяжьего филе, рыбы, телячьей лопатки и языка. Миледи Смарт разрезала филе, миледи Ансеролл разложила рыбу, а галантный полковник нарезал телятину. Все в изрядном количестве отведали филе и телятины, за исключением сэра Джона, который есть не хотел, поскольку уже поглотил бифштекс и две кружки эля, не считая большой кружки темного мартовского пива, едва встал с постели. Они пили бордо, которым, по словам хозяина дома, всегда следует запивать рыбу; и милорд Смарт особенно рекомендовал милорду Спаркишу отведать превосходного сидра, который удостоился высоких похвал этого благородного джентльмена. Хозяин, предлагая выпить, кивал тому или другому яз гостей и говорил: "Том Невераут, за ваше здоровье".

После первой перемены блюд были поданы миндальный пудинг, оладьи, которые полковник снял с блюда собственноручно, дабы помочь блистательной мисс Нотабл, а также цыплята, кровяная колбаса и суп; и леди Смарт, изысканная хозяйка, увидев на блюде вертел, положила его к себе на тарелку и приказала, чтобы его отнесли повару и приправили им обед ему самому. Вторую перемену блюд запивали вином и легким пивом; и когда полковник предложил выпить пива, он подозвал дворецкого, Фрейда, и осведомился о качестве пива. Благородные господа отпустили по адресу слуг различные шутливые замечания; за завтраком некоторые побеседовали и пошутили с миссис Бетти, горничной миледи, которая подогревала сливки и хранила жестянку с чаем (чай в те времена стоил тридцать шиллингов фунт). Когда миледи Спаркиш послала лакея к миледи Мэтч с приглашением к шести часам на партию в карты, ее светлость предупредила лакея, чтобы он никуда не заходил, и если упадет, не вздумал валяться на улице. И когда этот почтенный человек спросил швейцара, дома ли его госпожа, служитель ответил с мужественной шутливостью: "Она только что была дома, но еще не выходила".

После колбасы и пудинга, оладьев и супа подали третью перемену, в которой главным блюдом был горячий пирог с олениной, каковой пирог поставили перед лордом Смартом и этот благородный джентльмен разрезал его. Кроме пирога были поданы заяц, кролик, голуби, куропатки, гусь и свиной окорок. Тем временем совершались обильные возлияния пивом и вином, и джентльмены всякий раз произносили тост за кого-нибудь; к этому времени разговор между Томом Невераутом и мисс Нотабл стал настолько оживленным и непринужденным, что баронет из Дербишира решил даже, что молодая дама возлюбленная Тома; на это мисс заметила, что любит Тома "как пирог". После гуся некоторые из джентльменов выпили немного козьяка, "весьма пользительного для здоровья", как выразился сэр Джон; и теперь, более или менее насытившись обедом, честный лорд Смарт велел дворецкому подать сэру Джону большую кружку октябрьского пива. Кружка передавалась по кругу от гостя к гостю, но когда благородный хозяин стал настаивать, чтобы достойный Том Невераут выпил тоже, он сказал: "Нет, право же, милорд, ваше вино мне пришлось по вкусу, и я не хотел бы обижать благородного человека. Бордо было достаточно хорошо для меня". Итак, обед закончился, и хозяин сказал: "Плевать на расходы, принесите нам полкруга сыру".

Скатерть убрали и на стол поставили бутылку бургундского, которого предложили отведать и дамам, прежде чем они отправятся пить чай. Когда они удалялись, мужчины обещали присоединиться к ним через час; подали еще вина; "мертвецов", то-есть пустые бутылки, унесли; и милорд Смарт сказал: "Слышите, Джон, подайте чистые бокалы". На что галантный полковник Олуит возразил: "Я свой не отдам, потому что бокалы лучше всего ополаскивать вином".

Через час мужнины присоединились к дамам, и они сели играть в карты до трех ночи, после чего появились портшезы и факелы и благородное общество отправилось спать.