Английские юмористы XVIII века
Шрифт:
Еще более он был обижен в другой раз: он с живостью рассказывал что-то в обществе, теша себя мыслью, что все присутствующие им восхищаются, как вдруг один немец, который сидел рядом с ним и увидел, что Джонсон повернул голову, как бы намереваясь заговорить, прервал его: "Потоштите, потоштите, токтор Тшонсон хочет что-то скасать". От этого, безусловно, можно было вспыхнуть, особенно такому раздражительному человеку, как Гольдсмит, который часто вспоминал об этом случае с бурным негодованием.
Заметим также, что иногда Гольдсмит позволял обращаться с собой непринужденно и фамильярно, а иногда бывал высокомерен и спесив. В такую минуту и произошел один случай. Джонсон имел обыкновение сокращать фамилии своих друзей: например, Боклерка он называл Во, Босуэлла - Боззи... Помню, однажды Том Дэвис передал нам слова доктора Джонсона: "Мы все ломаем себе голову, как назвать пьесу _Гольди_", - и Гольдсмит, недовольный такой вольностью с
Таков один из пренебрежительных отзывов Босуэлла о Гольдсмите, который, конечно, не может понравиться его биографам и почитателям, а также тем, кто разделяет более снисходительный, но и более серьезный взгляд на характер самого Босуэлла, впервые высказанный в знаменитой статье мистера Карлайля о его книге. Не удивительно, что мистер Ирвинг называет Босуэлла "воплощением подхалимства". И хуже всего, что сам Джонсон страдал от этой черты "владетеля Окинлека". Люди склонны забывать о том, что, подстрекаемый Босуэллом, великий доктор сказал много опрометчивых слов, не более показательных для глубин его характера, чем внезапное фосфорическое свечение моря ночью - для основных процессов распада в природе! Право, не приходится сомневаться, что в целом Джонсон и Гольдсмит ценили друг друга я оба знали это. Время от времени их, так сказать, напускали и натравливали друг на друга окружающие своими неуклюжими и глупыми выходками.
Кое-что следует отнести за счет "соперничества между Босуэллом и Оливером из-за расположения Джонсона" (как выразился сэр Вальтер Скотт), ибо Оливер подружился с доктором раньше его биографа и, как мы все помним, ходил с ним "пить чай к миссис Уильямс", прежде, чем Босуэлл достиг этой почетной ступени близости. Но по правде говоря, Босуэлл, хотя он, быть может, вложил больше таланта в жизнеописание доктора, чем обычно принято считать, не в состоянии был охватить взглядом двух великих людей сразу. Кроме того, как справедливо замечает мистер Форстер, "Гольдсмит вызывал у него неприязнь с первой минуты их знакомства".
– "Жизнь и приключения", стр. 292.}
Воспоминания об этой прелестной молодой женщине были самыми чудесными в жизни Гольдсмита. Она и ее красавица-сестра, вышедшая эамуж за Банбери, изящного и остроумного любителя, увлекавшегося рисованием в те времена, когда Гилрей только начинал пробовать свои силы, были самыми нежными и любимыми из многочисленных друзей Гольдсмита; они ободряли и жалели его, ездили вместе с ним за границу, радушно принимали его в своем доме, не раз весело проводили с ним досуг. Лучшее свое платье он покупал, чтобы появиться нарядным в их деревенском доме в Бартоне, он писал для них забавные стихи. Они любили его, смеялись и подшучивали над ним, приносили ему радость. Чтобы съездить в Бартон, он попросил денег взаймы у Гаррика, и тот охотно удовлетворил его просьбу; но бедняге Гольдсмиту не суждено было больше проводить там досуг и предстояла лишь последняя недолгая борьба. Прядь его волос была взята из гроба и отдана Жасминной Новеете. Она дожила до наших времен. Хэзлитт видел ее старухой, все еще сохранившей красоту, в мастерской Норткота, и она рассказала этому критику, который ловил каждое ее слово, как она гордится восхищением Гольдсмита. Колмен-младший оставил о нем трогательные воспоминания (том I, стр. 63, 64).
"Мне было всего пять лет, - пишет он, - когда однажды вечером Гольдсмит посадил меня к себе на колени,он пил кофе с моим отцом, - и стал играть со мной, а я ответил на его ласку с неблагодарностью капризного ребенка, изо всей силы отвесив ему оплеуху; удар, видимо, был довольно чувствительный, потому что след моей лацы остался на его щеке. За эту выходку я тотчас получил по заслугам - возмущенный отец запер меня в соседней комнате, где я должен был сидеть один в темноте. Я начал реветь и визжать дурным голосом, рассчитывая, и не без оснований, таким образом освободиться, потому что, хотя на жалость рассчитывать было нечего, все же меня могли выпустить, лишь бы только заткнуть мне рот.
Но вот явился великодушный друг, чтобы освободить меня из плена, и этот великодушный друг был не кто иной, как тот, кого я ни за что ни про что подверг оскорблению действием, - сам мягкосердечный доктор с горящей свечой в руке и с улыбкой на лице, которое все еще было красноватым вследствие моей дерзости. Он стал ласкать и утешать меня, а я дулся и ревел, но потом начал успокаиваться. Гольдсмит воспользовался тем, что я снова повеселел, поставил свечу и принялся показывать фокусы. Он взял три шляпы, которые оказались в комнате, и под каждую положил по шиллингу. Эти шиллинги, как он мне сказал, были Англия, Франция и Испания. "Гоп-ля, фокус-покус!" - воскликнул доктор, поднял шляпы, и шиллинги, которые лежали каждый по отдельности, все вдруг собрались под одной шляпой. В пять лет я ничего не смыслил в политике и поэтому не удивился внезапной революции, которая объединила Англию, Францию
Представьте же себе его - безрассудного, расточительного, тщеславного, если хотите, но снисходительного, мягкого, щедрого, исполненного любви и состраданья. Он покидает наш мир, призванный держать ответ за его пределами. Представьте себе бедных стариков, плакавших на его могиле; людей с благородной душой, которые восхищались им и скорбели о нем; вспомните, какая праведная рука написала его эпитафию, и какой чудесной и единодушной любовью мир заплатил ему за его доброту. Его юмор и сейчас столь же прекрасен; его песни так же свежи и чудесны, как тогда, когда он впервые чаровал ими всех вокруг; его слова у нас на устах; самые его слабости так знакомы и милы; его щедрая душа и поныне дарит нас своей улыбкой, как бы призывая делать людям добро, оказывать милосердие, утешать, лелеять и прощать, предстоять перед благоденствующими за несчастных и бедных.
Его имя завершает список юмористов, лекции о которых вы оказали мне честь прослушать.
В то время, когда я еще не помышлял выступить перед столь уважаемой аудиторией и даже не мечтал о столь счастливой возможности, которая подарила мне стольких друзей, у меня был спор с некоторыми собратьями по перу, утверждавшими - думается мне, скорее в силу традиции, чем на основании фактов, - что в Англии нашей профессией пренебрегают, что к литераторам плохо относятся и не питают к ним никакого уважения. Я же всегда считал - и было бы неблагодарностью с моей стороны изменить сейчас свое мнение, - что нас повсюду окружает благожелательность и сочувствие, что мы находим щедрую поддержку в трудную минуту, сердечное и дружеское признание. Что еще было у всех, о ком я здесь говорил, кроме таланта? И разве он не принес им благодарность, славу, любовь?
Разве тех из них, кому не повезло, постигла какая-либо кара, кроме той, какую влекут за собой безрассудные привычки и беззаботная жизнь? За эти грехи талантливый человек должен расплачиваться точно так же, как самый бездарный расточитель, запутавшийся в долгах. Он должен платить портному, если носит платье; его дети должны ходить в лохмотьях, если он пропивает все деньги; ему не добраться до Лондона и не стать лордом-канцлером, если он останавливается по пути и проигрывается в Дублине до последнего шиллинга. И за эти безрассудства он должен еще отвечать перед обществом, должен быть готов к тому, что свет отвергнет человека с дурными наклонностями, что женщины будут избегать распутника, что благоразумные люди заблаговременно запрут двери, не дожидаясь, пока бедствующий мот вздумает очистить их карманы. С какими еще трудностями приходилось бороться всякому из них, кроме одной, извечной и низменной, - нехваткой денег и отсутствием состояния, на что могут посетовать тысячи молодых юристов, молодых врачей, молодых солдат и матросов, изобретателей, фабрикантов, лавочников? Сердца, не менее отважные и непоколебимые, чем те, что бились в груди любого юмориста или поэта, каждый день терзаются и изнывают в тщетных усилиях и бесплодной борьбе с жизненными невзгодами. Разве мы не видим ежедневно разорившихся изобретателей, седовласых матросов, так и не дослужившихся до первого чина, непризнанных героев, отчаявшихся священников, адвокатов, влачащих голодную жизнь вдали от судебных палат, в чьи мансарды никогда не заглядывают клиенты, которые толпами стучатся внизу в двери преуспевающих шарлатанов? Если всем им трудно, то почему писатель должен быть исключением? Станем же переносить наши несчастья так же терпеливо, как и другие, мужественно примем свою долю, сохраним достоинство и не будем требовать большего. Я не могу себе представить таких королей и такие законы, которые благоприятствовали бы или, наоборот, препятствовали расточительности Гольдсмита, или роковой любви Фильдинга к удовольствиям, или роковому пристрастию Дика Стиля состязаться в беге с констеблем. Никому не уйти от этого представителя власти, двигающегося таким уверенным шагом, - не спасет ни быстрота ног, ни самые хитрые уловки, какой бы великий ум их ни придумывал; и вот уж он тащит Болтуна в долговую тюрьму или берет Гражданина мира за плечо, как простого смертного.