Английский раб султана

Старшов Евгений

— Понятно. Послушай же меня, а там посмотрим. Я стар, немощен, и недалек тот час, когда… — Богослов все говорил, говорил, а Торнвилль никак не мог отделаться от ощущения, что все это он уже слышал от дядюшки Арчи, когда тот уговаривал юношу стать его преемником. Тут, оказывается, было то же самое — но под другим соусом.

Наконец улем перешел к сути:

— …и кому ты тут будешь нужен, неверный необрезанный пес, гяур, кяфир? Это не я тебя так называю, это такое к тебе будет людское отношение. Перейдя в ислам, ты всем заткнешь рты и через женитьбу на Шекер-Мемели станешь моим наследником. Я говорил с ней вчера. Она призналась, что ее тело шипит, как баранье сало на сковороде, от желания быть с тобой. Конечно, она лентяйка и никогда не станет рачительной хозяйкой. Ей бы только лежать, нежиться да кушать пряники. Но к чему ей думать

об имении, если об этом может подумать кто-то другой? Сам подберёшь себе достойных слуг, которые помогут тебе, а Ибрагима прогонишь. Главное, ты женишься на красавице. Ты будешь доволен ею, если не станешь возлагать на неё обязанностей, для которых она не создана. Ублажать мужа и рожать детей — вот ее работа. Я выдал тебе большую тайну. Да, льва не удержать, если нет львицы. В Коране сказано: "Добрые женщины — добрым мужчинам. Добрые мужчины — добрым женщинам". Вы — добрые и прекрасно подойдете друг другу.

— Я люблю другую, — сухо произнес Торнвилль, пораженный открывшейся неожиданной и нежеланной перспективой.

— За два с лишним года твоего плена она могла выйти замуж, — прямо возразил улем.

— Я знаю, что вышла. Против воли. И я должен помешать этому.

— Нельзя идти против воли Аллаха — тем более что он возмещает тебе маленькую пташку большим аистом.

— Со всем почтением, но у нас так не принято. Мы берем в жены любимых, если только не сребролюбцы.

— Кто сказал, что Шекер-Мемели нельзя полюбить? Я б и сам с удовольствием взял ее в жены, если бы ислам не запрещал такой брак! — немножко слукавил улем, но не по поводу закона, а по поводу своей женитьбы. — Ну а любовь… Любовь — это прекрасное чувство, но и всеобщая история, и история нашей собственной жизни чему нас учит? Тому, что взаимность редка. Та женщина, о которой ты тоскуешь, любила ли тебя или просто воспользовалась случаем? Как все у вас получилось? Молчишь… То-то же. Я вновь прочту тебе Хайяма:

Не ты один несчастлив. Не гневи Упорством Неба. Силы обнови На молодой груди, упруго нежной… Найдешь восторг. И не ищи любви [89] .

— Что же до Шекер-Мемели, — сам себя прервал Гиязеддин, — ее нельзя не полюбить. Как сказал другой поэт:

Явилась она, как полный месяц в ночь радости, И члены нежны ее, и строен и гибок стан. Зрачками прелестными пленяет людей она, И алость ланит ее напомнит о яхонте. И темные волосы на бедра спускаются, — Смотри, берегись же змей волос ее вьющихся. И нежны бока ее, душа же ее тверда, Хотя и мягки они, но крепче скал каменных. И стрелы очей пускает из-под ресниц И бьет безошибочно, хоть издали бьет она. Когда мы обнимаемся, и пояса я коснусь, Мешает прижать ее к себе грудь высокая. О, прелесть ее! Она красоты затмила все! О, стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь! На персях возлюбленной я вижу шкатулки две С печатью из мускуса — мешают обнять они. Стрелами очей она охраняет их, И всех, кто враждебен им, стрелою разит она [90] .

89

Перевод: И. Тхоржевского.

90

Перевод М.А.Салье.

— Сказать можно многое, — пробормотал Лео в ответ на эту вдохновенную декламацию. — Заметил я, Шекер-Мемели отнюдь не ива. Не совсем в моем вкусе, да и веры у нас разные.

— Вера у вас будет одна, и вы сможете пожениться. В общем, я, Гиязеддин-оглу-Селим, сказал — сказал, и все. Даю тебе неделю подумать.

— Прости, уважаемый, но

я тоже все сказал: вероотступником не буду.

Богослов всплеснул руками:

— Вот упрямец! Все ему на блюде преподносят, а он все кочевряжится! Не люблю, когда умный человек становится ослом — это намного прискорбнее, нежели осел от природы! Беда мне с тобой!

Разговор затух. Посидели еще, перекусили, потом отправились дальше. Проследовали через византийские и фронтиновы ворота, окаймленные двумя мощными круглыми башнями, мимо руин больших бань и второго некрополя. Затем начался спуск, во время которого улем только и сказал:

— Подумай над моими словами. Верю, что Аллах откроет твой ум к избранию верного пути.

"Ну да, — подумал Лео, — надо бежать, и в ближайшие дни".

Обстоятельства, как всегда, опередили нашего героя, хотя на этот раз он медлить вовсе не собирался.

…Приехали из Иераполиса ближе к вечеру. Гиязеддин немедленно покинул дом и бродил где-то один. Вернулся совсем уж поздно с факелом в руке (османам было запрещено передвигаться в темное время суток без факелов или свечей, дабы не быть принятыми за злоумышленников).

По возвращении богослов ничего никому не сказал и удалился в гарем, даже не поднявшись, как обычно, на башню понаблюдать за небесными телами. По его виду и поведению ничего нельзя было определить — кроме того, что вёл он себя необычно. Какая-то мысль явно тяготила старика, но Лео приписал все неприятному разговору в древнем театре.

Утром улем вновь был не в духе и, можно сказать, сидел, как на иголках, пока наконец в знойный полдень не обратился к Лео, сверившись по водным часам:

— Арслан, мальчик мой… Ты должен пойти со мной.

Торнвилль подчинился; старик завел его в башню, но затем повел не наверх, как обычно, но куда-то в иное место, погремев ключами и отомкнув хлипкий замок какой-то боковой двери. За ней открывался коридор. Гиязеддин наконец начал потихоньку выцеживать из себя, пока они шли:

— Знаешь, я долго думал над твоими словами про то, что у вас, франков, предпочитают сначала влюбиться в женщину, а после на ней жениться — не наоборот. Где-то ты прав. По крайней мере, мой знакомый муфтий, большой знаток закона и обходных путей оного, дал мне один совет, столь же мудрый, сколь и скользкий. И я тоже долго думал, можно ли им вообще воспользоваться… Но поскольку ничего лучше я придумать не смог… В общем, как-то так…

Они прошли в комнату, украшенную изразцами, оттуда — опять куда-то вбок, затем — еще прямо, пока не остановились перед глухой стеной.

— Там, за этой стеной, — сад моего гарема. И сейчас Шекер-Мемели выходит из бани, и служанки будут натирать ее в саду благовонными маслами. Она не знает…

Ты осознаешь ту жертву, на которую я иду от отчаяния? Смотри! — Старик отодвинул небольшую задвижку на уровне глаз юноши. — Я приказываю! Чтоб ты не сказал, что не видел будущую супругу до свадьбы и не имел возможности влюбиться. Вот тебе твой франкский обычай!

Лео потерял дар речи: из хамама шла на высоких деревянных башмаках Шекер-Мемели-ханум, обернутая белой простыней, с полотенцем на голове, похожем на тюрбан.

За ней, как суда за флагманом, шли служанки, неся одежды, сосуды и плошки с притираниями, маслами и благовониями. Дойдя до плетеного ложа, застеленного свежей сухой тканью, Шекер-Мемели распахнула свою простынь, представ во всей своей нагой красе, и неспешно возлегла, дав знак одной из служанок заняться ее волосами.

Турчанка лежала на спине, лелеемая лучами солнца, прикрыв глаза. Наконец-то Лео видел все, что до сих пор скрывали разнообразные покровы. Как описать тело Шекер-Мемели, передать словами все ее роскошество?

Сказать "пышная" — не совсем верно. Ее тело вовсе не было похоже на взошедшее тесто, бесформенное и рыхлое. И вместе с тем — да, она была роскошна и пышна.

С атласной кожей, широкобедрая, длинноногая, с округлым, но не дряблым животом — изобилие плоти. Это было невыносимо прекрасно!..

Она была действительно красива восточной красотой. Представьте гриву черных волос, большие угольночерные миндалевидные глаза, обрамленные густыми ресницами. Представьте изогнутые луками брови, средних размеров прямой нос, пухлые чувственные губы. Лицо — скорее округлое, скулы немного подчеркнуты, небольшой округлый подбородок без ямки… Такой вот портрет, если наскоро набросать, а если расцветить по-восточному, многие страницы займет. Но к чему это? Все равно, отдав должное красе лица, хищный взор устремляется ниже…