Англоязычная (европейская и американская) литература. Краткий обзор

Нина Феликсовна Щербак

Нина Феликсовна Щербак – представитель уникального класса петербургской интеллигенции, кандидат филологических наук – специалист по германским языкам, филолог, прозаик, доцент кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Автор множества повестей, рассказов, комментариев, статей, опубликованных в многочисленных книгах и журналах, составитель сборников, автор литературных версий кино- и телесценариев, удостоенных государственных премий.

Книга

представляет собой сборник эссе, посвященных художественным и кинематографическим произведениям западноевропейских и американских авторов.

Роман польского писателя Ежи Сосновского «Апокриф Аглаи» вышел в 2001 году. Повествует он о молодом музыканте, этаком «мамочкином сыночке», который неожиданно встречает женщину своей мечты, идеал собственных неоформленных грез. Первая часть романа, собственно, о том, как главный герой решает уединиться в обществе своей возлюбленной, отойти от всех. Чувства к этой прекрасной женщине переполняют все его существо, реализуют самые тайные желания, формируют прекрасные надежды. С одной стороны, привычная история взросления инфантильного музыканта. Но сюжет позволяет прочувствовать еще один выраженный имплицитно мотив: подобная мечта является лишь собственной проекцией, которая, словно виртуозное исполнение произведения на фортепиано: нуждается не в конкретном, а в любом зрителе или, если говорить в терминах психоанализа, в любом объекте. Так ли это? Может быть, подобная мечта – есть проявление самых тонких, самых нежных, самых драгоценных свойств человеческой души?

Эпиграф к первой части романа «Апокриф Аглаи» наиболее яркий из всех четырех частей, и взят из Фридриха Ницше: «Кто однажды утратил то, что утратил ты, тот никогда не будет знать покоя». Вот она, романтическая тема трансцендентности, надежды на большее, фантазия и экспромт.

Главный герой живет в интеллигентно-просвещенном мире полутеней, полу-врагов. Живет он в небольшом городке, в Польше, с мамочкой-католичкой, окруженный друзьями, часто зависимыми от женщин. Сам он лишь изредка мучается одним тривиальным, но важным вопросом – не собирается прощать изменившую ему подругу, все цитирует Евангелие от Матфея, рассуждая о том, сколько раз ему должны изменить, чтобы он, наконец, мог с чистой совестью не пускать ее обратно:

«И потому я понес какую-то чушь насчет того, что я вовсе не отказываюсь от того, что она назвала великодушием, но я тоже говорил о далеком будущем и вовсе не обещал ей вот так, сразу, простить и забыть, а только пытался подсказать ей, что, несмотря ни на что, неплохо будет проверить, что я чувствую, одним словом, чтобы она не решала за меня, а пришла и открыто спросила, что происходит со мной».

Где происходит действие? Весьма узнаваемая атмосфера. Польша. Академия Наук. Кафе. (Чай или кофе?) Школа, дом, институт, фортепиано, занятия, ноты. И снова в скобках лирическое отступление:

(«Как это не чувствует? Женщина плачет при мне, говорит что-то о великодушии, а я мечтаю только о том, чтобы поскорее она ушла…»)

Действие романа развивается плавно. И, конечно же, первая часть сменяется второй. Эпиграф к ней звучит следующем образом: «Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». (Послание к римлянам Святого апостола Павла, 7:15).

Узнаваемый ход. От Ницше к Евангелиям. Почти что «вечное возвращение» и «вечная невозможность». Неосуществимая попытка совместить ницшеанство с христианством (то есть реализовать не только то, что все вокруг упорно навязывают, но услышать зов сердца, воплотить в жизни мечту своей души, не логикой познать мир, а всей душой уловить

его тайный смысл).

В этом, наверное, и суть книги, основная ее идея, показать полет человеческой души несмотря на агентов, чипы, сыщиков, машины и звездные войны.

Итак, действие продолжается, и разговор теперь идет о пианисте Адаме. О том юноше, который так поддается влиянию женщин. Он рассказывает о своей первой встречи с Лилей:

«Я описываю тебе самую притягательную женщину, которую я когда-либо видел; возможно, тебе нужно добавить что-то от себя, чтобы расшифровать это, – то, что я говорю, самое большее – нотная запись, мертвая, молчащая, если ты ее не сыграешь. Действительно, в желании, которое она возбуждала, физическая красота, красота в традиционном понимании, не играла определяющей роли, но у тебя, кстати, нет ощущения, что классическая красота холодна? Она существует для созерцания, в нее невозможно войти, она не нуждается в тебе. Ты, надеюсь, знаешь, что величайшее исполнение ля-мажорного полонеза Рубинштейном, вершина мировой пианистики, полно помарок? Старик просто-напросто не попадал по клавишам, ему уже было, наверно, лет восемьдесят, но кто знает, не потому ли это и производит такое ошеломляющее впечатление. Невероятное. Совершенство, понимаешь, тебе безразлично. Совершенство, оно как бы бесчеловечно. А она стояла передо мной на этой террасе, теплая, благоуханная, ей могло быть и семнадцать, и тридцать семь, и, знаешь, голос у нее был чуть хрипловатый. Да, в нем была отчетливая хрипотца, как бы чуть дребезжащий голос, и этот голос вдруг – ни с того ни с сего – произносит: «Ты самый возбуждающий мужчина из всех, кого я знаю», – и это в общем-то могло быть иронией, но, знаешь, – характерная деталь – я тогда об этом даже не подумал, – после чего она внезапно поставила бокал и спустилась в сад, а я остался стоять как дурак, горло у меня перехватило, ты можешь смеяться, я понимаю, что двадцатипятилетний девственник, специалист по перебиранию пальцами по клавишам – фигура изрядно комическая, да, именно так я это ощущал: раз уж, услыхав такие слова, я не способен ее задержать, значит…»

В общем-то, на лицо невероятность такой встречи, и одновременно ее осуществимость. Осуществляемость. Мир мечты в реальной жизни. Не идеал, а его конкретная воплощение… Читатель и герой не ожидают, что будет новая встреча. Но она снова и снова возможна:

«По дороге он купил Лиле букетик фрезий, и, когда она отворила ему дверь, в прихожей сперва появились фрезии, а потом уже он сам. Она взяла цветы, сказала: «Какие красивые!» – но даже не взглянула на них, а смотрела только на него. На ней были черные обтягивающие брючки и черная облегающая блузка с длинным и глубоким декольте, не оставлявшим и тени сомнения в том, что лифчика она не носит. И опять, как вчера, он ощутил распространяющуюся между плечами и желудком судорогу мышц, острое желание прижать ее к себе, почувствовать ладонями ее плечи, проследовать губами туда, к соскам, пухло вырисовывающимся под черной тканью, но он только совершенно бессмысленно произнес: «Это тебе», – как будто и так не было ясно, кому он принес цветы, и после молча стоял, глотая слюну, мальчишка-переросток».

И снова, и снова, до полного обморока радость от ее появления, ее присутствия, осуществления всего того, что, казалось (это читатель интуитивно понимает) совершенно невозможным. Лиля говорит ему такие вещи, которые, наверное, каждый мужчина (вот такой вот музыкант!) может только помыслить хотя бы раз в жизни услышать:

«– А вот я бы хотела, – произнесла она ясным, чистым голосом, словно начиная читать с красной строки, – пережить любовь, но безграничную, такую, чтобы до самого конца».

«Чтобы весь мир исчез, чтобы все было не в счет, кроме одного-единственного человека».

А далее следуют слова уже совсем другого содержания, повествующие как раз об обратном. Не об исключительной роли человека, а о совершенной взаимозаменяемости одного человека другим.

Женщина продолжает:

«До сих пор вся моя жизнь полна совершенно противоположным опытом, что люди взаимозаменяемы, что, в сущности, безразлично, с кем ты; иногда мы себя уверяем, что виновата в этом коммуна, но нет, это согласие сидит внутри нас, – глаза ее гневно потемнели, она сжала кулак, – каждый оберегает лишь собственную исключительность, и потому другой человек становится абстрактным понятием, неважно, кто он, этот другой или другая, главное, он – не-я. Подозреваю, что даже тебе, когда ты играешь для публики, в сущности, безразлично, кто тебя слушает, лишь бы слушали, лишь бы ты не был в одиночестве».