Анхен и Мари. Прима-балерина
Шрифт:
Господин Громыкин отошёл от господина Четвертака и с облегчением выдохнул – терпкие духи хореографа вызывали дурноту. Однако ему тут же пришлось вернуться к артисту.
– А все ли были на этой репетиции? Все? – уточнил он.
– Кажись, все. Хотя подождите, господин главный сыщик, подождите. Агнешка шибко опоздала. За что и получила от меня выговор. Разве можно опаздывать на финальную репетицию? Нет, я Вас спрашиваю, разве можно себе такое позволять? Это Императорский театр, а не провинциальная сцена!
– Агнешка? –
– Балерина Лещинская, – ответил господин Четвертак, с возмущением откидывая назад длинные волосы, и указал на стоящую поодаль барышню. – Вообще за всеми за ними нужен глаз да глаз. И кто этим занимается? Нет, я Вас спрашиваю, кто?
– Кто? – поинтересовался делопроизводитель.
– Леонтий Четвертак! – торжествующе провозгласил хореограф и стукнул себя в хилую грудь.
– Что было дальше? Что? – прервал хвалебные речи артиста господин Громыкин.
Леонтий бросил на дознавателя обиженный взгляд, но, выдержав паузу, всё же ответил.
– После репетиции девочки разошлись. А перед самым выступлением Людочке разом стало погано. Побледнела, позеленела вся. Жуть! Я уж думал замену ей искать, но прима есть прима. Бросила мне "Не надо" и ушла к себе отдохнуть.
– А потом? – спросил господин Самолётов.
– Шо потом?! Потом вы всё видали сами. Вышла на сцену с этой пукалкой в руке и застрелила Элечку. Отдохнула, называется, – сказал господин Четвертак и досадливо махнул.
– А пукалка, как Вы говорите, кому принадлежала? – спросил господин Громыкин. – Кому?
– Людочке. Кому же ещё?! – удивился хореограф непонятливости сыщика.
– Зачем ей был нужен пистолет? – удивился в свою очередь дознаватель. – Зачем?
– Как это зачем?! А поклонники? Вы шо не знаете, какие они бувают? У-у-у. Бувают смирные – цветочки дарят. А бувают такие буйные, лопатой не отобьёшься. Вот и приходится их усмирять. Стрелять не обязательно. Достаточно показать, и всё. Успокаиваются разом.
– Благодарю Вас за беседу, – сказал господин Громыкин, чинно склонив голову.
Дознаватель одёрнул серый в жёлтую клетку пиджак, отошёл от хореографа – теперь уж точно – и направился к лежащим на сцене "девочкам". Господин Самолётов устремился за ним.
– Так, так. Что мы имеем. Госпожа Пичугина застрелила госпожу Черникину при свидетелях. Кто убийца, искать не нужно. Это уже хорошо. Интересно другое – сама она отчего умерла. Что скажете, доктор? Отчего?
Господин Громыкин стоял над телами, сложив руки за спину.
– Вскрытие покажет, но похоже на отравление. Все признаки на лицо, как говорится. Ха-ха! – опять неуместно засмеялся доктор Цинкевич, указывая на остатки пены у рта примы.
– Яд нашли? – не оборачиваясь, спросил дознаватель господина Самолётова.
– Фёдор Осипович, – начал делопроизводитель растеряно. – Ей Богу! Откуда нам
– Кого искать? Припадок? Ха-ха! – поддел господин Цинкевич молодого человека.
– Скажете тоже, Яков Тимофеевич, – упрекнул господин Самолётов доктора. – Яд этот. Будь он неладен! Где его искать? Театр-то большой.
Господин Громыкин обернулся, подошёл к помощнику, надел пенсне и внимательно его рассматривал какое-то время.
– Удивляюсь, я Вам, Иван Филаретович. Право слово, диковинное дело. Театр-то большой, только обе пострадавшие в одной гримёрке обитали. Как Вы полагаете, где в первую очередь надобно искать яд?
Анхен кинула беглый взгляд и запомнила для будущего рисунка вспыхнувшее от стыда лицо господина Самолётова. Сцену, декорации, тела балерин – одна, в окровавленной пачке лежала навзничь, уставившись удивлённо-испуганным взором вверх, вторая на боку, изогнувшись дугой – художница уже зарисовала. Поэтому она вместе со всеми пошла в гримёрку убитых.
По узким, замысловатым проходам сыщики в сопровождении хореографа добрались до комнат балерин. Гримёрка примы была просторнее клетушек простых танцовщиц, но вся была заставлена мебелью и скарбом – ширма, столы, зеркала, кресла, вешала с костюмами, полки, ящики, коробки.
– Батюшкины святы! Сколько же здесь добра, – сказал господин Громыкин, протискиваясь. – И никаких признаков еды.
– Им ведь за фигурой надобно следить. Кушать им, как обычным смертным, не положено, – сказал господин Четвертак с ехидцей.
Господин Громыкин инстинктивно втянул выступающий живот.
– Фёдор Осипович! – окликнул его господин Самолётов.
Дознаватель подошёл к молодому человеку, склонившемуся у одного из туалетного столиков.
– Позвольте, – сказал господин Громыкин, отодвигая делопроизводителя в сторону, и вытащил из ящика стола серый кулёк с белым порошком.
– Нет, это Вы позвольте, – сказал господин Цинкевич, решительно забирая кулёк из рук сыщика. – Так, так. Запах отсутствует. Вкус в полевых условиях определять не рекомендуется. Скорее всего, это стрихнин.
Доктор покрутил находку в руках.
– Я забираю сие на анализ, – сказал он после раздумий. – Да.
– Чей это стол? – спросил господин Громыкин господина Четвертака.
– Это Элечкин стол, – сказал хореограф, испугано округляя соловые глаза. – Черникиной.
– Да. Это её стол, – согласно закивала балерина Лещинская.
Анхен, сидящая на диванчике, зарисовывала обстановку гримёрной. Для пущего эффекта пуанты на столе прима-балерины надобно было поправить, что собственно художница и проделала. И что же она там обнаружила? Внутри одной туфли захрустело.