Анизотропное шоссе [СИ]

Дмитриев Павел В.

— Да по привычке!

Оказывается, до революции первые вагоны трамваев были вагонами первого класса. Для Шульгина и его читателей-эмигрантов, в отличие от меня, данная «мелочь» представлялась очевидной и не требовала объяснений.

Между тем дома вокруг становились все выше и солиднее, поток людей на тротуарах дошел до состояния «впору вводить, ставить знаки и движение по полосам», а плотно забитая гужевым транспортом дорога подсказывала, что слухи о забое всех лошадок на мясо оказались сильно преувеличенны. Мы явно подъезжали к центру. Еще пара кварталов, и среди безликих, одетых в разные варианты темного сукна советских прохожих все чаще и чаще начали попадаться настоящие «леди и джентльмены». Мужчины под зонтиками, в изящных пальто, идиотских канареечных ботинках, дамы в шляпках и шубках из хороших мехов, с огромными лакироваными сумками в руках.

Преобразились

и магазины. На многочисленных рекламных плакатах — неожиданный блеск импортного лоска и НЭПовской роскоши. Но витрины уже оскудели, хотя в кондитерской лавке все еще выставлены красиво выложенные мармеладом портреты вождей. В галантерее — Маркс и Энгельс в окружении изящных дамских комбинаций, похоже, модницы еще не осознали, что следующий шанс купить красивое белье представится только когда они станут бабушками. В светящемся окне огромного, занимающего целый квартал торгового центра [260] — рисунок ромашки, в центре которой лицо девочки с большими черными глазами, по кругу идиотская реклама — «Есть дороже, но нет лучше пудры киска-лемерсье».

260

Имеется в виду Солодовниковский пассаж. Разрушен в 1941 году в результате бомбардировки Москвы.

Неожиданно Александра толкнула меня под локоть и показала на короткий рядок торговок всякими мелочами, спасающихся от мороси под козырьком ТЦ:

— Смотри, смотри! Сам стоит!

— Кто, где?! — я с трудом оторвался от калейдоскопа рекламы.

— Да Солодовников же, младший! Вон, справа, в высоком картузе!

Пролетка уже миновала удобное для обзора место, но я успел разглядеть сгорбленного мужчину, чей возраст и вообще внешний вид не давали определить запущенные до кудлатости усы и борода. Однако род занятий не вызывал сомнений — он продавал с рук какие-то коробочки, крема или духи, точнее не разобрать.

— Чем же он знаменит?!

— Ты что, правда не знаешь?! — вскинула брови вверх Саша. — Сын бывшего владельца вот этого самого пассажа. Только представь, его отец по завещанию оставил городу двадцать миллионов рублей. Это еще перед войной!

— Ничего себе сумма! [261] — за три с лишним года в прошлом я успел твердо осознать, сколько золота содержал царский червонец. — Куда же их пристроили?

— Вот как раз этот идиот, — девушка небрежно махнула рукой за спину, — так и продержал деньги на счетах до самой революции. Жалко расставаться было. А дальше большевиков спрашивать надо.

261

Что составляло примерно 15 тонн золота или около 40 миллиардов современных рублей (более полумиллиарда долларов).

— Тпру!!! — прервал нас крик извозчика. — Приехали, — он обернулся и широким жестом указал на вывеску «Мосторг». — Пожалте в «Мюр и Мерилиз».

Сооружение, у которого мы припарковались, менее всего походило на магазин. Скорее оно напоминало затейливую и лишенную симметрии комбинацию обычной многоэтажки с узкими, устремленными к небу готическими арками окон Собора Парижской Богоматери. Зато стоящее через дорогу здание подбирали не иначе как из соображений контраста. При более чем солидных габаритах оно напоминало кургузый амбар. [262] Всего один ряд нормальных окон на втором этаже, выше — редкие маленькие бойницы. Между домами, словно подчеркивая их «самобытность», красовался огромный кумачовый плакат, мокрый, он казался с земли почти черным. Но натянут справно, легко читаются слова: «Сбором утильсырья увеличим свой экспорт».

262

Здание Большого Театра, вид сбоку.

Тем временем подъехал Яков.

— Хватит глазеть, тут тебе не театр! — начал он командовать еще из пролетки.

— Почему? — возразила Александра. — Как раз…

— Лучше нормальное пальто купи девушке, пока я разбираюсь с жильем, — продолжил он, спрыгивая на мостовую.

— Холодно в плащике-то? — с ноткой злорадства посочувствовал я.

— Встречаемся через час, смотрите, без опозданий! — бывший чекист не стал спорить, но тут же «отомстил»: впихнул мне в руки оба чемодана, дернул кепку за козырек в шутливом салюте и растворился в толчее.

Легко

сказать. За несколько минут, что мы протискивались через толпу у входа, на багаж в моих руках покушались трижды: некстати закрывшаяся тяжелая дверь, звероватая тетка с обитым стальными лентами сундуком в руках и долбанутый на голову воришка, попытавшийся располосовать бритвой импортную фибру, но добившийся только глубокой царапины на боку чемодана.

Да уж, это не берлинский гигант KaDeWe, и даже не особо полюбившийся мне магазин-дворец Wertheim. [263] Вокруг бессмысленная суета и толкотня очередей, узкие, явно не рассчитанные на такой поток людей лестницы. В теории — есть пара лифтов, однако в реальности они закрыты на бессрочный ремонт. Пришлось приткнуться в углу у лестницы, да отправить спутницу в самостоятельное путешествие по лабиринтам из прилавков и витрин, снабдив десятком червонцев. Сущий пустяк, около двенадцати долларов, если менять их на черном рынке. [264] Но Александра смущенно, но твердо уверила меня, что эдакой огромной суммы «хватит на все, еще останется», после чего торопливо убежала куда-то наверх.

263

Универмаги Берлина. KaDeWe — до сих пор крупнейший в континентальной Европе, Wertheim — полностью уничтожен в ходе ВМВ.

264

Официально в СССР 1930 года (и до 1937) доллар меняли на два рубля. Но курс черного рынка доходил до 7-10 рублей за доллар.

Мне же оставалось только ждать, надеяться, верить… и гнать из головы мысли о предательстве. Ведь в теории, кто помешает девушке броситься с чистосердечным признанием «в органы»? Или, в лучшем случае, просто исчезнуть, оставив нас мучаться неизвестностью?

Чтобы отвлечься, я попробовал вслушиваться в разговоры проходящих мимо людей. Думать над каждым словом москвичей еще не приучили, поэтому они без стеснения поносили в полный голос все и всех: постное масло, советскую власть, соседей, жен, примусы, управдомов, скрипучие кровати и, конечно, мировой империализм. Но время от времени попадались вполне достойные рассказчики.

Например, парнишка в ковбойке и крепких футбольных башмаках с глуповатой ухмылкой на лице втолковывал полногрудой подруге о «настоящем пролетарском подходе к вопросам» товарища Вышинского, который торжественно обещал запретить употреблять в университетах церковные слова ректор и декан, а вместо них предлагал ввести в обиход знакомое каждому по фабрике: директор.

Стайка симпатичных машинисток-секретарш судачила о возможности реквизиций их средств производства — пишущих машинок. Дикость, на первый взгляд, но, оказывается, у частных зубных врачей Советская власть уже отняла кресла и инструменты — «для сельских больниц», из квартир музыкантов частенько увозят рояли, ибо их не хватает «для дарований из рабочего класса», обывателей же попроще пугают «неделей сундука», то есть всеобщим изъятием одежды и всяких ценностей — для продажи в пустых магазинах и вывоза за границу.

Пожилой господин в некогда богатой шинели, сохранившей темные, все еще не выцветшие следы от погон, шутил со своим коллегой или другом о том, что большевики поссорились с Фордом, когда тот в ответ на их желание построить в СССР завод производительностью три тысячи машин в год [265] , ответил: «Обратитесь в игрушечную лавку».

Но чем дальше, тем тусклее становились «краски Боливии». Сперва, под неторопливое шарканье щетки, которой уборщица «скатывала» по ступенькам вал из грязных опилок, я лишь посмеивался про себя, понимая, как тяжело женщине вовремя оторваться от прилавка. Потом недоумевал и сетовал: «Все бабы — дуры». Затем просто ругался в голос — на отсутствие сотовой связи, на Александру, на чемоданы, на себя и собственную лень, а особенно на прохиндея Блюмкина, который, не иначе, специально меня подставил под удар — в случае предательства девушки. Минуте на сороковой не выдержал, потянулся в карман и нервно погладил смартфон, а потом зашитый в подкладке пиджака узкий непромокаемый конверт с презентационной подборкой из полусотни кадров на фотопленке. Мой самый последний шанс купить жизнь и свободу.

265

Заводы Форда в то время выпускали около 1,8 миллионов машин в год.