Анна Герман. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
У меня вполне славянская внешность — светлые волосы и глаза, — она вопросов не вызывала, как и имя Анна. Маме было трудней, Ирма — имя вовсе не голландское, а вполне немецкое, к тому же польского она не знала. Это сильно ограничивало возможность найти работу и жилье. Хорошо, что не все поляки знакомы с голландским именословом.
Сначала жили где попало — даже на вокзале, у добрых людей, которых много по всему миру, потом маме посоветовали пойти работать в прачечную, потому что там могут дать крошечную комнатушку в общежитии.
Моя мама, имевшая высшее образование и знавшая несколько языков, стала работать прачкой
Немного погодя я уже вовсю говорила по-польски, учила язык и мама. Перед войной она преподавала в институте, но теперь речь могла идти только о школе, причем младших классах. Но даже такой работы для нее в Нова-Руде не нашлось.
Моя мама не из тех, кто сдается, даже когда выхода нет никакого. Она решила переехать во Вроцлав, это все же куда больший город, там могла быть работа учительницы.
Но мама зря надеялась, что ее со знанием нескольких языков возьмут хотя бы в школу, просто она плохо знала основной язык Вроцлава — польский. И еще неизвестно, кто прилежней учился, я или мама. И все же наступил момент, когда ее приняли в школу учительницей младших классов. Это была победа, настоящая победа, это означало хоть какое-то признание на новой родине.
Позже бабушка говорила, что мама не раз задумывалась, не вернуться ли в СССР, но куда? Кто там нас ждал? Где-то в Сибири и Казахстане родственники, но их еще нужно найти. Даже если просто отправиться в знакомые места, то на что жить, пока найдется работа, да и на что ехать? И кто знает, как отнесутся власти к вернувшимся из-за границы, можно снова попасть под репрессии и оказаться в лагере.
Мама работала учительницей до тех пор, пока у нее совсем не стали сдавать глаза, работала, превозмогая себя, потому что больше содержать нас с бабушкой было некому.
Дома говорили только по-русски, снова тщательно скрывая свою немецкую кровь. Евгений Герман, как теперь мама звала папу, родился в Лодзи, отчим Герман Бернер погиб, сражаясь в Войске Польском. Игра фамилии и имени Герман шла на пользу, когда мама говорила: «Герман погиб под Ленинградом», все считали, что речь идет о моем отце. Мы не были в числе тех немцев, которые поплатились за бесчинства нацистов в Польше, маме удалось скрыть все, меня считали полькой по отцу и голландкой по матери.
И я совсем не против считаться полькой и русской, потому что Польша вырастила меня, здесь я научилась главному делу своей жизни — пению, здесь встретила свою любовь, здесь родился мой сыночек Збышек, здесь смогла побороть последствия катастрофы, снова выйти на сцену. И как бы я ни любила СССР, советских людей, таких сердечных, душевных, добрых, как бы ночами ни видела во сне наше жилье в Джамбуле, я все равно душой уже полька.
У человека Родина не только там, где он родился (а я родилась в Ургенче, это Узбекская ССР), но и там, где пустил корни. Я пустила свои корни в Польше и вовсе не хочу, чтобы мой сыночек Збышек-маленький искал себе новую Родину взамен той, где появился на свет и сделал свои первые шаги.
Мама имела право лишить меня Родины в СССР, она попросту спасала и меня, и бабушку, и себя, спасала, как могла, даже если в чем-то ошибалась.
По она подарила мне Вроцлав,
Когда мы освоили польский, стало легче.
Мне в школе вовсе не было трудно, я достаточно легко схватывала все, к тому же дети быстрей усваивают новый язык. Трудно только с грамматикой, а мама помочь не могла.
После войны люди были счастливы, несмотря ни на что, особенно те, у кого родные остались живы. Бытовые трудности казались ерундой. Теснота, нехватка продуктов или вещей? Чепуха, главное — нет войны!
Что я вынесла из детства в СССР?
Человек вообще из детства запоминает только хорошее, наверное, так устроена детская психика — отбрасывать плохое. Постепенно становясь взрослыми, мы теряем эту способность. Дети, особенно маленькие, живут сегодняшним днем, здесь и сейчас, это спасает их. Взрослые больше переживают из-за того, что было или что будет, чем радуются тому, что есть.
К тому же память бывает разная. Есть память разума и память сердца.
Память разума фиксирует события бесстрастно, вот она помнит, что что-то было не так, чего-то не хватало, что были боль, беда, страх.
Память сердца — это память эмоций. Ей неважно, что было голодно, важно, что Новый год встречали весело, что после дождя была яркая двойная радуга в полнеба, что весной поля за городом полыхали огнем диких красных маков, что платье, которое мама сшила мне из своего, получилось очень нарядным и имело белый воротничок…
У детей память сердца, взрослея, мы меняем ее на память разума.
Из детства я помню изумительный запах спелой дыни, крик развозчика: «Хлеб!» (он произносил скорее «хилеб»), журчание воды в арыке (так в Средней Азии называют уличные канавы, но не сточные, а с чистой прохладной водой, словно рукотворные ручейки), большие круглые лепешки, испеченные в своеобразной печи, похожей на купол… В Джамбуле, где пошла в первый класс, помню удивительно зеленую улицу, красивую, скрытую в тени деревьев школу, а еще, конечно, звук большой черной тарелки на столбе, сообщающей о положении на фронте. Как только она оживала, эта тарелка, люди останавливались, оборачивались, с тревогой вслушиваясь в не всегда разборчивый текст, ведь у каждого на фронте был кто-то — муж, сын, отец, брат, просто родственник, война не обошла ни одну семью…
Когда война закончилась, мне было девять, достаточно большой возраст, чтобы понимать, что происходит. С каждым днем сообщения черной тарелки становились все радостней, голос диктора звучал уже не сурово и горестно, а напористо, а всех мучил вопрос: «Ну, когда же?!» Когда, наконец, проклятые фашисты (в Советском Союзе так называли нацистов) сложат оружие? Каждая женщина понимала, что еще один день войны — это еще сотни погибших, раненых, чьи-то оборванные жизни.
Вот это уже память разума, потому что начало войны я помню только эмоционально. Был плач, горе на лицах у всех, даже страх, потом бесконечные переезды, снова страх, особенно страх потерять маму и остаться в этом мире одной. Но даже воспоминания о страхе перебивали воспоминания о радости от встречи с присоединившейся к нам бабушкой.