Анна Каренина
Шрифт:
— Может быть, невыгодно, — отвечал Свияжский. — Это только доказывает, или что я плохой хозяин, или что я затрачиваю капитал на увеличение ренты.
— Ах, рента! — с ужасом воскликнул Левин. — Может быть, есть рента в Европе, где земля стала лучше от положенного на нее труда, но у нас вся земля становится хуже от положенного труда, то есть что ее выпашут, — стало быть, нет ренты.
— Как нет ренты? Это закон.
— То мы вне закона: рента ничего для нас не объяснит, а, напротив, запутает. Нет, вы скажите, как учение о ренте может быть…
— Хотите простокваши? Маша, пришли нам сюда простокваши или малины, —
И в самом приятном расположении духа Свияжский встал и отошел, видимо предполагая, что разговор окончен на том самом месте, где Левину казалось, что он только начинается.
Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему, что все затруднение происходит оттого, что мы не хотим знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей. Он настаивал на том, что русский мужик есть свинья и любит свинство и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет, нужна палка, а мы стали так либеральны, что заменили тысячелетнюю палку вдруг какими-то адвокатами и заключениями, при которых негодных, вонючих мужиков кормят хорошим супом и высчитывают им кубические футы воздуха.
— Отчего вы думаете, — говорил Левин, стараясь вернуться к вопросу, — что нельзя найти такого отношения к рабочей силе, при которой работа была бы производительна?
— Никогда этого с русским народом без палки не будет! Власти нет, — отвечал помещик.
— Какие же новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. — Все возможные отношения к рабочей силе определены и изучены, — сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожено, остается свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
— Но Европа недовольна этими формами.
— Недовольна и ищет новых. И найдет, вероятно.
— Я про то только и говорю, — отвечал Левин. — Почему же нам не искать с своей стороны?
— Потому что это все равно, что придумывать вновь приемы для постройки железных дорог. Они готовы, придуманы.
— Но если они нам не приходятся, если они глупы? — сказал Левин.
И опять он заметил выражение, испуга в глазах Свияжского.
— Да, это: мы шапками закидаем, мы нашли то, чего ищет Европа! Все это я знаю, но, извините меня, вы знаете ли все, что сделано в Европе по вопросу об устройстве рабочих?
— Нет, плохо.
— Этот вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское направление{56}… Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального лассалевского направления{57}… Мильгаузенское устройство{58} — это уже факт, вы, верно, знаете.
— Я имею понятие, но очень смутное.
— Нет, вы только говорите; вы, верно, знаете все это не хуже меня. Я, разумеется, не социальный профессор, но меня это интересовало, и, право, если вас интересует, вы займитесь.
— Но к чему же они пришли?
— Виноват…
Помещики
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что задачу эту можно решить и должно попытаться это сделать.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день, с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу, Левин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему. Кабинет Свияжского была огромная комната, обставленная шкафами с книгами и с двумя столами — одним массивным письменным, стоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным звездою вокруг лампы, на разных языках последними нумерами газет и журналов. У письменного стола была стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками различного рода дел.
Свияжский достал книги и сел в качающееся кресло.
— Что это вы смотрите? — сказал он Левину, который, остановившись у круглого стола, переглядывал журналы.
— Ах да, тут очень интересная статья, — сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что главным виновником раздела Польши был совсем не Фридрих. Оказывается…
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось». Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
— Да, но меня очень заинтересовал сердитый помещик, — вздохнув, сказал Левин. — Он умен и много правды говорил.
— Ах, подите! Закоренелый тайный крепостник, как они все! — сказал Свияжский.
— Коих вы предводитель…
— Да, только я их предводительствую в другую сторону, — смеясь, сказал Свияжский.
— Меня очень занимает вот что, — сказал Левин. — Он прав, что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет, что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
— Разумеется, мы сами. Да и потом, неправда, что оно нейдет. У Васильчикова идет.
— Завод…
— Но я все-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, — вот и все.
— Но как же образовать народ?
— Чтобы образовать народ, нужны три вещи: школы, школы и школы.