Анна Керн: Жизнь во имя любви
Шрифт:
В это время предметом сердечного увлечения Анны был какой–то офицер Егерского полка, которого она в «Дневнике для отдохновения» называла то L'Eglontine( Шиповник), что переводится как «несбывшиеся надежды», то Immortelle( Бессмертник) – «неизменная память».
Ермолай Фёдорович считал вполне допустимым пользоваться чарами своей молодой супруги для продвижения по службе: для этого он собирался снова поехать с Анной в Петербург, чтобы на одном из придворных балов она попробовала добиться у императора нового, более высокого назначения для мужа. Он также заявлял жене, что считает вполне допустимым и простительным, если муж находится не в добром здравии,
Его (Е. Ф. Керна. – В. С.)низость до того дошла, что в моё отсутствие он прочитал мой дневник, после чего устроил мне величайший скандал, и кончилось это тем, что я заболела… »
Анна пыталась находить утешение в религии: посещала церкви и монастыри, постоянно молилась в уединении до ма—в её дневнике много записей на эту тему:
«Только что вернулась от обедни. По чрезмерной своей мягкости, я дала себя уговорить и вопреки собственному желанию поехала в монастырь, где нынче престольный праздник, а следовательно, много народу. Обедню служил архиерей. Очень я раскаивалась в том, что поехала, и мысленно давала себе слово не быть впредь столь сговорчивой. Когда искренне жаждешь предаться молитве, делается не по себе в толпе всех этих людей, которые обычно приходят в церковь лишь затем, чтобы покрасоваться. Невольные слёзы, что исторгает молитва из глубин взволнованной души, не могут свободно излиться среди такого множества людей, стремивших на тебя свои взоры. Так было и сегодня со мной. Я проклинала себя за несносную свою податливость, и дорого бы дала, чтобы остаться незамеченной и иметь возможность вволю поплакать, благодаря создателя за прежние дни счастья, что он даровал мне. Я твёрдо решила отныне ходить только в ту церковь, где менее всего бывает народу. <… >
Сейчас возвратилась от обедни, была в соборе, усердно молилась Богу… До половины обедни я спокойно молилась, но вдруг я заметила, что глаза всех мужчин устремлены на меня, чего никак нельзя было избежать, ибо они стояли на правой стороне, совершенно против меня… Мне так сделалось дурно. <… >
Вернулась от обедни, где горько плакала, моля Бога, чтобы он ниспослал мне терпения, ибо мне оно нужно более, чем кому–либо… В церкви было много народу, но меня никто не видел. <… >
Завтра воскресенье, пойду в церковь, дабы возблагодарить Создателя за дарованный мне счастливый день, это правда, что по вере вашей будет вам, и то также, что за Богом молитва не пропадёт. <…>
Я только что немножко прокатилась в карете, и это принесло мне пользу. Но ещё более того – молитва. Проезжая мимо отпертой церкви, я вошла туда. Шла вечерняя служба. Я стала в уголке перед образом нашего Спасителя, умирающего на кресте, и горячо молилась, прося небо сохранить мне тех, кого я люблю и… Вы не можете себе вообразить, как эта молитва меня облегчила, святость места, образ умершего на кресте за нас, всё это внушает упование и тихое спокойствие.
Вернулась из церкви, где, по своему обыкновению, горячо молилась за всех тех, кто дорог моему сердцу».
Её упоминания о семейной жизни полны горечи и сарказма: «Только что ездила кататься с дорогим супругом. Сначала лошади чуть было не опрокинули карету, чему в душе я очень обрадовалась в надежде, что это может повлечь за собой благодетельный исход, но нет, мы не вывалились. Когда мы проезжали мимо церкви, супруг милостиво разрешил мне в неё войти. Там, в уголочке, я прочла свою обычную краткую молитву, после чего мы продолжали прогулку… »
Изредка на страницы дневника ложились строки её смиренных молитв: «Боже, прости мне сей невольный ропот, ты, видящий все тайники души моей, прости мне ещё раз за всякую мысль, всякое слово, вырвавшееся у меня от непереносимой муки… »
Одной из последних в дневнике стоит запись: «Я сегодня была у обедни, молилась за вас (имеются в виду родные, проживавшие в Лубнах. – В. С.)и за скорое соединение с вами… Несчастное творение я. Сам всемогущий, кажется, не внемлет моим молитвам и слезам… »
Несколько фраз в дневнике Анна посвящает своему характеру:
«Признаюсь, иной раз я немножко кокетничаю, но теперь, когда все мои мысли заняты одним (тем, кого она называла Шиповником. – В. С.),я уверена, нет женщины, которая так мало стремилась бы нравиться, как я, мне это даже досадно. Вот почему я была бы самой надёжной, самой верной, самой некокетливой женой, если бы… Да, но «если бы»! Это «если бы» почему–то преграждает путь всем моим благим намерениям… Вы ведь знаете, какая мягкая у меня натура, добром от меня можно добиться самой большой жертвы…
Хоть я получила довольно небрежное воспитание, чувство восхищения перед прекрасным, что вложено в меня природой, позволяет мне тотчас же распознать алмаз, будь он даже покрыт самой грубой корой, и мне никогда не пришлось бы краснеть за предмет своей привязанности…
Могу сказать, не хвалясь, что нет человека, с коим я не могла бы ужиться… Душа у меня нежная, но я разборчива даже в выборе друзей, а из опыта я знаю, как опасно дарить своё доверие каждому. Человеку бездушному я никогда не доверюсь…
Положение моё достойно жалости… Мой удел на сей земле – одни лишь страдания. Я ищу прибежище в молитве, я покорно предаю себя воле божьей, но слёзы мои всё льются, и нет рядом благодетельной руки, что осушила бы их… »
Несколько раз Анна порывалась уехать от Е. Ф. Керна в Лубны: «Я гораздо меньше буду рисковать своей репутацией, ежели стану жить отдельно»; однако страх перед отцом удерживал её: «Ведь сказал же он однажды мужу, что если бы я его оставила, двери родительского дома были бы для меня закрыты». И всё же она надеялась на благоразумие Петра Марковича: «Ежели родной отец не заступится за меня, у кого же искать мне тогда защиты?»
«Вот уже несколько дней, как он (муж. – В. С.)обращается со мной грубо, словно с горничной: курит себе трубку с утра до вечера, обнимается со своим племянничком, а со мной разговаривает с высоты своего величия. Я отказываюсь от всех благ на свете, дайте мне уединённый угол, только чтоб я об нём не слышала и не видела!
Дитя моё не может меня утешить, и я в отчаянии, что оно постоянно видит меня с глазами, полными слёз…
Я только что взглянула на себя в зеркало и – поверите ли – почти испугалась, так скверно я выгляжу… Мой румянец, моя свежесть, здоровый, счастливый вид – всё исчезло. Побледневшие щёки, круги под глазами, постоянно полными слёз, слишком ясно свидетельствуют о состоянии души моей».