Анна-Мария
Шрифт:
Во фраках, с цилиндрами, наши красавцы мужчины были действительно блистательны. В антракте ползала подошло к ручке Женни. Лицом к лицу с публикой, без посредников, она всегда одерживала победу. Ее кавалером был первый любовник, моим — Рауль Леже.
Во время второго антракта я заметила в толпе, запрудившей фойе, темную с проседью голову Огюста С. При нашем приближении толпа расступилась, как бы давая возможность Женни и С. подойти друг к другу… Но С. лишь отвесил Женни издали чопорный поклон и тут же исчез в толпе, как бы отгородившись от нас живой стеной. По-прежнему гудело фойе, там, за завесой табачного дыма, мерцали огни люстр, мелькали женские лица, слышались обрывки фраз, белели манишки, и внезапно, словно комета, оставляющая за собой огненный след, появлялась
Рауль и первый любовник собирались затащить нас после спектакля в какой-нибудь кабачок, но Женни и слышать об этом не хотела. Она простилась с ними у подъезда, не предложив им, против обыкновения, подняться на минутку… Мне не хотелось спать, но я не решилась сказать об этом.
— Не смею приглашать мадам Белланже одну, не принято молодым девушкам появляться в обществе мужчин без спутницы. Тем более в злачных местах… — пошутил Рауль.
Мы с Женни поднялись наверх вдвоем. Ну и жизнь — сплошная маята и тревога.
— А знаешь, — сказала Женни, целуя меня на пороге своей комнаты, — ожерелье-то настоящее. Ты тоже настоящая. И красивая. Наконец-то они это увидели.
Стоял уже июль, было очень жарко. В один из воскресных дней Люсьен пригласил нас обеих, Женни и меня, позавтракать у Ланже. Он, кажется, впервые заметил мое существование, и его приглашение смутило меня, особенно когда я поймала удивленный взгляд Женни. Люсьен виделся с ней урывками, в редкие свободные минуты между двумя съемками, и едва он появлялся, я сразу же уходила к себе.
Посетители ресторана отрывались от еды и смотрели нам вслед: «Женни Боргез…» — шептали они. Люсьен с важным видом заказывал завтрак. Потом отложил меню и потер руки:
— Мадам Белланже, — обратился он ко мне, — почему вы не носите всегда голубой цвет?..
— В самом деле, — отозвалась Женни и внимательно посмотрела на меня. — До чего же красит женщину Париж…
В ее голосе слышался легкий оттенок снисходительности, словно она хотела сказать: «Что случилось? С каких это пор вы стали видеть в Анне-Марии женщину?» А между тем в тот вечер торжественного спектакля она сама разодела меня как куклу, сама издевалась над мужчинами, проглядевшими такую женщину, сама твердила, что я красива… Женни заговорила о другом:
— Как ваши дела с «Гомоном»? [12]
Я сразу почувствовала себя лишней. Какой она умеет быть злой, моя Женни!
После завтрака Люсьен извинился: его ждут в Рэсинг-клубе. Женни не предложила подвезти его, пришлось ему взять такси. Но едва мы сели в машину, она спросила:
— Хочешь проехаться по Лесу?
Автомобиль медленно катил по празднично оживленным аллеям Булонского леса… Мы молчали. Я подумала, что хорошо бы, воспользовавшись свободным днем, проведать старую тетушку Жозефину, которую я в этот приезд еще не навестила. Пообедаю у нее, если только…
12
«Гомон» — крупнейшая французская кинематографическая фирма.
— Ты обедаешь с Люсьеном? — осторожно спросила я.
— Да, и с тобой.
Я не могла опомниться
— Зачем я вам?
— Говорю тебе, ты обедаешь со мной.
Не знаю, почему она на этом так настаивала, да и не все ли равно; с ней творилось что-то неладное, и я не могла оставить ее одну. Она была несчастна. Ну, что ж, повидаюсь с тетей Жозефиной в другой раз.
Люсьен позвонил во второй половине дня и позвал к телефону меня. Он попросил предупредить Женни, что не может обедать с ней сегодня, в Рэсинге на теннисе он растянул запястье, теперь рука сильно ноет. Затем он спросил меня, не случается ли мне бывать в районе Пасси. В час аперитива он обычно заходит в кафе на углу улицы Пасси… Что ему от меня нужно?
— Ну, раз так, — сказала Женни, — можешь идти обедать к тете Жозефине. Я ложусь спать…
Четырнадцатое июля. Мы сидели в комнате Женни, она да я. Раймонде было приказано никого не принимать, в этот вечер Женни не хотелось не только видеть посторонних, но даже чувствовать их присутствие в доме.
Мы обе устали. С утра Женни потащила меня на демонстрацию, и в течение долгих часов мы то шли, то топтались на месте. Мы примкнули к группе, которая несла на длинных шестах портреты писателей и художников, грубо намалеванные, как на афишах. Почти все в колонне хорошо знали друг друга. Многие подходили к Женни, но, отвесив глубокий поклон, тут же удалялись. Когда шествие двинулось по направлению к Бастилии, толпа по пути кричала: «Женни Боргез! Да здравствует Женни Боргез!» И тем не менее в нашей группе, где все болтали о пустяках, обменивались дружескими рукопожатиями, Женни казалась совсем одинокой. Вокруг нас образовалась мертвая зона. «Да здравствует Женни! Да здравствует Женни Боргез!»
— Ты что, никого не знаешь здесь? Не перейти ли нам в другую группу, где у тебя больше знакомых?..
— Нет… — сухо ответила Женни. Потом посмотрела на меня и крепче оперлась на мою руку. — Такой группы не существует. Люди вроде меня на демонстрации не ходят…
Ну и жара! «Женни, — крикнула женщина из толпы, — поцелуй мою девочку, чтоб ей было о чем вспомнить!» Толпа пела «Марсельезу», и всюду реяли знамена, знамена… Казалось, что все пришли сюда не ради этой старой истории с Бастилией, а ради Женни. И все-таки мы были одни, она и я, совершенно одни среди множества людей, связанных между собой узами дружбы, и я прекрасно это чувствовала. Сквозь тонкие подошвы камни мостовой жгли ноги, живая изгородь парижан приветствовала демонстрацию пением, в небе переливались три цвета знамени, гений на колонне площади Бастилии легко парил в воздухе. Для меня во всем этом было что-то неправдоподобное, чудесное и смертельно утомительное.
Теперь Женни молча сидела на подоконнике раскрытого окна, прислонившись спиной к одной стенке и упираясь ногами в противоположную. Вернувшись домой, я успела принять ванну, поспала, почитала, но дни в июле такие длинные, что небо все еще не погасло. Распахнувшиеся полы белого халата подчеркивали золотисто-каштановый цвет обнаженных ног Женни. Из темной глубины спальни я видела ее силуэт, четко вырисовывающийся на фоне неба. Откуда-то издали долетали обрывки музыки.
— Вот самая верная картина моей жизни, — сказала Женни сумеречным голосом, — четырнадцатое июля, звуки праздника проникают в дом сквозь любые стены, а ты одна, и не с кем тебе выйти, не с кем потанцевать, когда танцует весь город.
— Тысячи людей были бы счастливы танцевать с тобой и четырнадцатого июля, и все остальные триста шестьдесят четыре дня года.
По правде говоря, и мне было как-то не по себе от доносившейся издали музыки, она бередила душу, как будто глумилась над нами. Я тоже пошла бы танцевать, хотя ужасно устала.
— Конечно, — заговорила Женни, вернее, силуэт на окне, — я получаю ежедневно десятки любовных писем. Получила я сегодня и удивительно грязное анонимное письмо, а ведь меня, кажется, трудно удивить… Не знаю, читала ли ты в Комеди статью о «Жанне д’Арк», которая даже еще не вышла на экран. Это, так сказать, «предпремьерная статья»! Оказывается, талант мой иссяк, а слава моя — миф.