Анна-Мария
Шрифт:
— Если вы не потребуете ключа, мадам, я к вам больше не приду!
Дверь была открыта. Анна, окруженная облаком пыли, всхлипывая, выметала сор на площадку. Из этого облака вдруг вынырнул мой сосед — жандарм; слышал ли он наш разговор из своей комнаты или уже давно вышел на лестницу, не знаю, но он обратился ко мне сквозь завесу пыли:
— Они и у вас таскают, мадам? Я даже делаю пометки на банке с вареньем и на горшке с молоком. Невероятно, до чего прожорливые старушонки!
Мы все трое расхохотались и решили потребовать ключи от наших комнат. Странно все-таки видеть жандарма рядом с собой, не на шоссе, когда он останавливает вашу машину, и не на границе, когда вас беспокоят,
Старухи дали мне ключ, не выразив ни удивления, ни досады. Так уж всегда получается: я осложняю то, что другим кажется вполне естественным. Итак, теперь дверь моя запиралась. И тем не менее, вернувшись однажды домой, я застала в своей комнате не только обеих сестриц, но и их брата — судебного писаря, которого я как-то уже видела у них. Что случилось, несчастье, пожар? Окна были распахнуты настежь, обе сестры с визгом метались по комнате, а брат, судебный писарь, выбрасывал в окно все, что ему попадалось под руку. Не успела я понять, в чем дело, как на моих глазах за окно полетели две книги, разрезательный нож, несколько яблок и груш… При всей фантастичности происшествия, меня все же поразила на редкость отталкивающая внешность разбушевавшегося судебного писаря: он был плешивый, вроде сестер, ростом еще меньше их, невероятно худые, обтянутые узкими черными брючками ноги напоминали два зонтика в чехлах. Он схватил рамку с фотографией Женни, но тут я, в свою очередь, схватила его за руку:
— Сейчас же поставьте на место!
Судебный писарь в ответ зарычал, однако рамку выпустил, а я крикнула: «Молчать!», перекрыв голоса обеих старух и их братца.
Немедленно воцарилось молчание.
— А теперь объясните мне, что вы здесь делаете?
— Вот что вы натворили! — произнес судебный писарь и трагическим жестом указал на лужу в ванной комнате. Раковина была полна до краев: должно быть, я забыла завернуть кран! У нас то и дело прекращалась подача воды, и я оставила кран открытым, чтобы услышать, когда вода снова потечет. Потом забыла и ушла, а в мое отсутствие пустили воду. На линолеуме стояла лишь небольшая лужица, — очевидно, пострадал нижний этаж: наверно, протекло сквозь пол и прогнившие потолки…
— И большие повреждения? — спросила я, сгорая от стыда, терзаясь угрызениями совести.
— Никаких повреждений, мадам, — с достоинством ответил судебный писарь.
— Почему же вы швыряете в окно вещи, мне принадлежащие?
Разговор сумасшедших! Формула «вещи, мне принадлежащие», машинально слетевшая с моего языка при виде судебного писаря, оказала на него магическое действие: он стал еще меньше ростом и, не проронив ни слова, быстро вышел из комнаты, а за ним обе сестры.
Чтобы выпустить воду, я вытащила пробку из раковины. Странно, зачем мне понадобилось ее затыкать? Должно быть, у этих дам имелся второй ключ; в мое отсутствие они, по своему обыкновению, пришли пошарить, унести, что им приглянется, и заметили, что из крана течет вода… На этот раз они подоспели вовремя. Я вытирала пол, когда дверь распахнулась, и младшая старуха швырнула на стол две мои книги и яблоко. Они, без сомнения, подобрали и все остальное — и яблоки, и груши, и разрезательный нож, но решили оставить их себе. Я сказала: «Завтра же на двери будет другой замок, мадам…» И на этот раз она ничуть не обиделась. На следующий день я, к превеликому удовольствию Анны, поставила американский замок.
Не прошло и нескольких дней после этого происшествия, как старшая сестра упала с лестницы и
Я оставила больную в гостиной, на ковре, подложив ей под голову подушку, а сама бросилась к аббату Клеману. Но сколько я ни звала, сколько ни стучала, никто не отзывался, в доме словно все вымерло… а между тем я своими глазами видела, как колыхнулась занавеска! Ветер, должно быть. Тогда я решила поехать в больницу и побежала на трамвайную остановку — как бы старуха в ее тяжелом состоянии не скончалась прежде, чем подоспеет помощь. Трамвай, как на грех, не шел! Наконец я решила добежать до трамвайного разъезда, где стояла телефонная будка: служащий знал меня, я уже стала своей на этой линии… Больница обещала немедленно послать скорую помощь: имя матери-настоятельницы возымело свое действие. Я стремглав побежала домой.
Не успела я, вернувшись на виллу, отдышаться от беготни, как столкнулась в саду с другой сестрой, которая только что приехала из города. «Вот беда-то, — сказала она, — но этого следовало ожидать. Сестра слепа, как крот. Между нами всего два года разницы, но зрение у меня куда острее». Мы вместе вошли в дом. Она подошла к приоткрытой двери гостиной, где лежала ее сестра, с любопытством заглянула туда и поднялась к себе, оставив больную на мое попечение. Вечером я зашла к аббату Клеману, и когда рассказала про несчастный случай, все мы, и сам аббат, и мать-настоятельница, и я, и даже Мартина вдруг расхохотались. Пожалуй, нам и впрямь не хватало человеколюбия. Я сказала аббату, что стучалась к нему и что от волнения мне даже почудилось, будто занавеска колыхнулась. Аббат сделал вид, что не слышит, а Мартина исчезла на кухне. Они, конечно, были дома, почему же тогда мне не открыли?
Теперь, когда дверь запиралась на американский замок и в доме стало одной старухой меньше, жизнь потекла гораздо спокойнее. По серой размокшей дороге я пешком добиралась до города, я уже прекрасно знала где и что можно достать… Я покупала кое-какие мелочи (как много вещей прежде почему-то казались необходимыми и как теперь легко мы обходимся без них), заходила в кондитерскую, в холл Гранд-Отеля, где можно было просмотреть любые газеты и погреться у большой железной печки. Гранд-Отель не лучшая гостиница в городе, лучшую реквизировали немцы. На улице их почти не было видно, прямо с порога гостиницы они садились в машину и уезжали. Жители города не смешивались с ними; так не смешивается вода с растительным маслом.
В дождливые дни я сидела дома возле топившейся печки, читала, вязала, вспоминала. У аббата Клемана я бывала редко, он всегда встречал меня очень радушно, но мне казалось, что мой приход — помеха и для него, и для Мартины; меня заставляли ждать у дверей, из кухни доносился шепот, и аббат старался заглушить его, повышая голос. Как-то при мне мать-настоятельница выразила неудовольствие, что приходит уже третий раз и не застает никого дома, но тут аббат дал ей понять, что, пожалуй, лучше заранее предупреждать их о своем приходе. Я недоумевала, как же это сделать, ведь у аббата нет телефона. Мать-настоятельница, по своему обыкновению, громко расхохоталась, — видимо, она уже смирилась с современными нравами. Я предпочитала сидеть дома.