Анна Тимофевна
Шрифт:
По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и дебелые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело набрасывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны, капусты, куриные потроха, помидоры и истошно ругались.
И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кулаками дорогу сквозь полнотелую толпу - сухопарая, ловкая, скользкая, как угорь.
Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой, под перекрестной лепкой бранью торговок:
– У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..
Дома,
Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и плеваться. Потом кричал:
– Анюта! Пива!
Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованой вишни, расставляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, неуверенно улыбаясь:
– Выспался, Тонечка?
Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ладонью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы неторопясь пиво, постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.
Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу, закуривал и недовольно гундел:
– Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай был готов во-время?..
– Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
– Сырые. Надо сушить...
Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими словечками.
Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божилась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не думает.
Это правда, что она не думала о своей пользе.
В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
– Ну, как, купчиха?
– говорил Антон Иваныч.
– Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
– Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон...
– А что это, Тонечка, омары?
– Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На юге-то...
– Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
– Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с... Дайте-ка мне рублик, полтора... Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обещали...
Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
– Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз... на этой неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
И, получив, с топотом вылетал на улицу:
– Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
– В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?
Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда - домой, обедать. После обеда спал, проснувшись - кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.
Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая
Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
Володька как-то сказал отцу:
– И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
Анна Тимофевна всполошилась:
– Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч - и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место...
Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
– Я по-привычке... да и скучно...
Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
– А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, дармоед?
Она испуганно вскрикнула:
– Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!
Он встал, потянулся и бросил неохотно:
– То-то!
Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:
– Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке...
Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
– Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один...
– Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством...
Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды и перебирать их было ново и радостно.
Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.
– Готова?
– спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.
И вдруг захохотал:
– Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело... Пойдем, Володя!
И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкапа пахло нафталином.
В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.
И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.
– Анюта, пива!
– Тонечка, выспался?
И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову спросить:
– Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:
– Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а...
Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.