Анри Барбюс
Шрифт:
Создавая такие сюжетные эксперименты, Барбюс, однако, далек от нарочитого эстетства, он не просто забавляется, не играет в новизну формы. Неожиданный поворот сюжета нужен ему для того, чтобы человек предстал во всей своей сложности, чтобы мы поняли, какими мы бываем «иными». Так раскрывается символика названия сборника.
Автор не отказывается от приема отстранения, любит контрасты, охотно использует гротеск.
Выбирая героя из массы, Барбюс часто не называет его по имени. Мы даже не знаем, как зовут того пытливого и сострадающего человека, который в романе «Ад» узнавал подноготную
Игнорируя собственные имена, автор подчеркивает, что его герой один из многих. Это в духе той концепции маленького, но не примитивного человека, какой подчинено все предвоенное творчество писателя. Оставляя без имени героев новелл «Их путь», «Похоронный марш», Барбюс не утрачивает интереса к личности. Он исследует индивидуальное в человеке с большой пристальностью; вот почему в новеллах столько неожиданных психологических нюансов.
Уже в те годы Барбюс тяготеет к обобщениям, к символике. Это пристрастие вылилось в концовках, которые завершают новеллы, как рондо в музыке.
И эти обобщения подчас полны большого философского и социального смысла. В них звучит пророчество, ослепительным светом пробивающееся сквозь мрак, пессимизм, печаль…
«Придет день, и сердца наши набухнут одинаковым пониманием и щедрых и скудных жизней. Благословляю грядущее. Оно лучше настоящего».
Но и эта книга, «Мы — иные», которой Барбюс отдал много сердечного жара, не была для него делом жизни.
Им владело недовольство написанным. Чтобы вздуть огонь, нужен ветер. В его книгах не было ветра. В них был воздух, но не было движения его.
ЧАСТЬ II
АВАНПОСТЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Итак, считал ли Барбюс, что пошел сражаться за правое дело? Как многие другие, шагавшие рядом с ним, падавшие рядом с ним? Да, он так считал.
Позже его вера разобьется об острые камни действительности, как и вера других, шагающих и падающих рядом с ним. Тогда наступит прозрение. Он будет часто произносить это слово. Позже он найдет другое, более спокойное, более обещающее, несущее надежду, это слово — «ясность».
Но в самом начале… В самом начале он еще слеп. Он находит высшую справедливость в том, что почти вся. Европа поднялась против Германии. Он убежден, что немцы будут разгромлены. И он считает это справедливым.
Противоречит ли это тому, что он писал о войнах в «Аде», в новеллах? Нет! Он думает, что эта война последняя, что ее итогом будет «низвержение агрессора», как сказали бы в наше время.
Что сможет разуверить его? Только правда, которую ему предстоит увидеть, ощупать собственными руками и принять в свое сердце. Но это впереди.
Пока он слеп. Он пишет письмо жене, свое первое письмо после того, как он вновь надел солдатскую
Странное чувство овладело им, когда он увидел себя в зеркале кафе. Это было в Альби, маленьком городке, где он второй раз в жизни принял солдатское обличье. И удивительно: стоило ему только натянуть военное обмундирование — не так легко его было подыскать на такой рост! — и вот ему уже кажется, что он снова в Компьене и снова молод! И только что впервые надел синий мундир и красные штаны. А между тем прошло двадцать лет с того памятного дня.
Этот костюм не связывал его. Наоборот, он словно сбросил с плеч груз годов, годов, туго, как сумка новобранца, набитых впечатлениями, событиями, трудами. Нелегкий груз. Тем ощутительнее казалось освобождение. Да, он словно освободился от чего-то. От чего? От каких-то казавшихся необходимыми условностей, от ноши сомнений и анализа, от необходимости делать выбор, избирать пути. Теперь он целиком зависел от приказа начальства. Как другие. Как все. Солдат Барбюс. Среди других солдат.
В кафе с маленькими столиками, такими маленькими, что он не может раздвинуть локти и пишет, держа их на весу, и с большими зеркалами, отражающими великолепие его солдатского облика, он сочиняет письмо жене.
Оно обстоятельно, полно подробностей. В нем много красок: розовый кирпич собора, сине-красная солдатская шеренга, коричневато-серые стволы старых деревьев.
Он видит город в сочетании цветов темно-розового и рыжего, как охра. А дома с плоскими крышами из крупных пунцовых черепиц напоминают ему дома Италии.
Он успокаивающе сообщает, что их часть, вероятно, не пошлют на фронт. Он отпивает глоток вина — ему приходится протянуть за фужером свою длинную руку на соседний столик, — на минуту задумывается и добавляет: «или пошлют не скоро». Это кажется ему недостаточно убедительным: он хорошо знает свою жену, — появляется следующая строка:…«и притом в окопы второй линии».
Между тем только несколько часов назад он выдержал баталию в канцелярии призывного пункта. Его хотели оставить в нестроевой части — он добился зачисления в подразделение, отправляющееся на позиции.
И сейчас он приближается к фронту… Несмотря на то, что сидит в этом почти роскошном альбийском кафе.
Но где-то в недрах генерального штаба разработан план. Во исполнение его уже летят указания фронтам. И вот с высот главного командования приказ спускается в низы дивизионных штабов, еще ниже — в чистилище полка и, наконец, в преисподнюю батальона. И тут наступает его очередь, очередь солдата Барбюса. Того самого, который отражается в зеркалах и пишет за маленьким столиком свое — последнее из тыла — письмо жене…
Проходит только двадцать четыре часа. И он уже в движении. В движении к позициям. Краски теперь другие. Только черная и белая, как у Мазерееля. Черная земля, растоптанная тысячами солдатских башмаков, и белый иней на деревьях и крышах. Черные обозы, бесконечно тянущиеся вдоль белых пашен. И даже облачка разрывающихся снарядов в небе: белые — свои, черные — немцев.
Долго эти однообразные черно-белые тона будут сопутствовать ему, и только изредка розовый восход или карминовая улыбка заката войдут в них отрадным световым пятном.