Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать
Шрифт:
...Тринадцатый похвалился, что хоть у него временное расстройство функции, зато у него диабет и ему в специальном магазине специальные продукты выдают за полцены как инвалиду.
И опять второй пришел — с руками по локоть. Нет, говорит, я не понял. Человек не может состоять из одних недостатков, вы меня не разглядели, я даже уже и жениться на вас не хочу, но меня волнует вопрос принципа, потому что вы меня оскорбили. Я — оскорбила?! И не начинала даже. А вот сейчас — начну! Он дожидаться не стал.
Пятнадцатый оказался то, что нужно. То, что доктор прописал. Сорок два года, квартира,
А я иду к своему гаду и говорю: между прочим, нашла замечательный вариант. Он: ну что ж, попутного ветра во все места. Я говорю: дурак ты. Мне что надо было знать? Мне надо было знать, что я в любое время отыщу такого, какого мне надо. Я теперь успокоилась за свои шансы. Я теперь от тебя сама в любое время уйти могу. Но зато теперь пока ты меня не убьешь, я не уйду от тебя. Понял?
Он даже рот открыл.
Пять лет прошло. Он, конечно, ведет себя безобразно. И гуляет, и пьет. Но не гонит уже. Он понял: я не пропаду. А раз я не пропаду, то у него нет интереса меня гнать. Вот если б я пропала, тогда у него был бы интерес. Такой у него, скота, характер.
Баш на баш
Ехали в поезде Артамонов — оживленный, румяный, инициативный, и Ларин — бледный, задумчивый.
— Давайте пооткровенничаем. — предложил Артамонов. — Атмосфера в дороге, когда люди встречаются случайно и расстаются через несколько часов, всегда располагает к откровенности.
— Да я не очень, — отозвался Ларин. — Я вообще-то замкнутый, неразговорчивый.
— Это ничего! — воскликнул Артамонов. — Я любого могу разговорить, я очень коммуникабельный и располагаю к себе собеседника любого возраста и пола, особенно детей! Давайте откровенничать. Но с условием: если я с вами делюсь, то вы со мной делитесь так же. А то получится несправедливо: один рассказывает, а другой молчит. То есть баш на баш, понимаете?
И тут же откровенно рассказал о себе историю, что у него, кроме жены, есть любовница, потому что жена надоела, но он к ней привык, но уже и любовница тоже надоела, но он и к ней привык, и не знает, что теперь делать, потому то к обеим он в равной степени привык и обе ему в равной степени опротивели. И он печально вздохнул.
— У меня нет любовницы, — сказал Ларин. — У меня и жены нет. Я в разводе.
— Так не пойдет! — воскликнул Артамонов. — Вы должны мне рассказать что-нибудь не менее секретное, адекватное, причем желательно не из прошедшей жизни, а сегодняшнее, свеженькое, как я. Иначе несправедливо!
Ларин подумал. И вдруг оживился.
— Я занимаюсь коммерческой деятельностью, — сказал он. — И обманным путем присвоил у своего товарища сто тысяч рублей денег.
— Хорошо! — воскликнул Артамонов. Но тут же задумался. — Нет, — сказал он. — Маловато. Сто тысяч к измене жене я никак не могу приравнять. Инфляция, что поделаешь! Добавьте еще что-нибудь.
Ларин долго думал. И засмеялся, хлопнул себя ладонью по лбу.
— Как же я забыл! — смеялся и радовался он. — Я же родную бабку уморил! Все меня бросили, а бабку подсунули мне, восемьдесят восемь лет, будь любезен ухаживать. Никакой личной жизни не стало. Главное, бабка-то сама уже мучалась, весь день жалуется, что жить не хочет, а ночью не спит, боится, что помрет. Ну, иногда снотворного таблеточку выпьет. И вот я ей вместо одной таблеточки в стаканчике с водичкой восемь
Ларин стал румяным и оживленным, как недавно Артамонов, а Артамонов, наоборот, стал бледным и задумчивым.
— Да, — признал он. — Это серьезная вещь. Хорошо. У меня найдется чем крыть. Например, учился когда в институте, девушку обманул, она забеременела, я обещал жениться, а сам уехал. Она вены резала, еле врачи спасли.
— А бабку мою — не спасли! — кочевряжился горделиво Ларин. — А главное — я ее своими руками. Тут и десятком девушек не покроешь.
Артамонов стал совсем серый и нервный. Он очень любил справедливость, особенно ту, которую устанавливал сам. Поэтому он честно думал, вспоминал, чтобы уравновесить свою откровенность с откровенностью собеседника. Он перечислял все пакости, подлости и гадости, которые ему случалось произвести в жизни, но Ларин только смеялся и бил себя ладонями по коленям, и вовсю над Артамоновым иронизировал, потому что даже по совокупности все это оказывалось мельче убийства.
Артамонов понимал, что усилия его бессмысленны — и умолк.
И вдруг опять стал румяным и оживленным — и появилось в его глазах что-то такое, отчего Ларин стал бледным и задумчивым, но не успел даже возразить, когда Артамонов сноровисто придушил его, посадил в угол лицом к себе и воскликнул:
—Так-то, брат! Никто не может упрекнуть Артамонова, что если человек к нему со всей душой, то он не повернется тоже всей душой и полной откровенностью! Теперь окончательно баш на баш, да еще, пожалуй, вам добавить придется, теперь у вас недостача, а у меня перерасход!
Но Ларин остался задумчив и молчалив, только еще более бледен.
Похоже, это первый рассказ в книге, который рискует закончится плохо. Но жизнь сама подправила, и я рад сообщить, что на суде Артамонов все честно рассказал, а в зале присутствовали и друзья, и сослуживцы, и жена, и любовница, и дети, и все узнали и убедились, какой Артамонов справедливый во взаимоотношениях с другими человек. Немного у нас таких, если подумать.
Свой круг
У каждого свой круг. Круг жизни. Круг работы. И главное — круг общения. Особенно когда человек мыслит, а не существует.
Николаев такой круг имел и был счастлив. Как бы ни крутила и ни мытарила его судьба, а она крутила и мытарила его довольно сильно, он знал: у него есть свой круг. Пусть не поймет его жена, пусть обхамит его столбовой начальник, пусть хватает за руки и за ноги, как взбесившийся пес, быт, — у него свой круг.
И это не значит — собираться всем вместе, читать стихи, пить вино или ухаживать за женщинами. Можно и не собираться. Можно зайти к кому-нибудь из своего круга — и поговорить. Можно и не заходить, а просто встретить на улице и постоять пять минут, обсуждая дела. Главное — чувствовать даже на расстоянии общность мыслей, идей, тем для обсуждений, чувствовать свойство. Главное — чувствовать принадлежность. Упомянет, например, сослуживец такого-то человека, а Николаев небрежно скажет: «Такой-то? Славный мужик. Человек нашего круга!» И пусть сослуживец обидится и надуется, — сам виноват, не накопил, значит, таких достоинств, чтобы попасть в этот круг. Правда, возможно, у него тоже есть свой круг, но уж конечно не такого качества, не такой общности, не такого свойства.