Антихриста
Шрифт:
– Франсуа, не распоряжайся, Христа решит все сама! – перебила мама.
– Да, правда, я увлекся. Ты, конечно, можешь отказаться, Христа. Но мы все трое были бы очень рады.
Я не верила своим ушам.
А наша Христа, как хорошая актриса, скромно опустила глазки и прошептала:
– Я не могу принять ваше предложение…
Я затаила дыхание.
– Почему? – огорченно спросил отец.
Она выдержала долгую паузу, а потом, будто бы с трудом преодолевая смущение, выговорила:
– Я… я не сумела бы платить за жилье…
– Ни о какой плате
– Нет… я не могу. Это слишком большое одолжение…
Я была с ней согласна.
– Да что ты! – сказал отец. – Это ты сделаешь нам одолжение, если огласишься! Мы так рады, когда ты здесь. Бланш прямо не узнать! Ты для нее как сестра!
Ого! Тут уж я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться.
Христа робко посмотрела на меня.
– Но я буду стеснять тебя, Бланш, ты же лишишься собственной комнаты.
Ответить я не успела – меня опередила мама:
– Ты бы видела, как Бланш расстроилась, когда в прошлый раз ты не пришла. Она не очень общительная, и до сих пор у нее не было друзей. Так что, если ты согласиться, для нее это будет невероятным счастьем.
– Ты осчастливишь нас всех! – увещевал отец.
– Ну, тогда я не могу отказаться, – сдалась Христа.
Ей надо было дождаться, чтобы ее еще и стали благодарить. Мама обняла благодетельницу, а та морщила нос от удовольствия. Отец сиял.
Ну а я осиротела.
Да, осиротела и получила лишнее подтверждение этому, когда после ужина мыла на кухне посуду на пару с родителем. Христа не могла нас там услышать, и я сказала:
– Почему ты не спросил моего согласия?
Я ждала, что он ответит мне просто-напросто: «Я здесь хозяин, кого хочу, того и приглашаю».
Но он выразился иначе:
– Это ведь не только твоя подруга, но и наша тоже.
Я едва не сказала: «только ваша, а не моя», но тут вприпрыжку, как резвое дитя, вошла сама Христа.
– Я так счастлива! – воскликнула она.
И бросилась на шею папе, а потом расцеловала в обе щеки меня.
– Франсуа, Бланш, теперь вы моя семья!
Вошла мама, чтобы сполна насладиться прелестной сценой. Хорошенькая, как картинка, девушка радостно смеялась, скакала на месте и обнимала обоих моих родителей, они же любовались ее девической свежестью. Только мне все это казалось дешевой комедией и было больно, что я опять осталась в одиночестве.
– А как же Детлеф? – сухо спросила я.
– Мы будем видеться по выходным.
– И тебе этого достаточно?
– Конечно.
– И он тоже будет не против?
– По-твоему, я должна у него спрашиваться?
– Браво, Христа! – одобрила мама.
– У тебя устарелые понятия! – бросил отец.
Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась – засмеют.
И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.
Во вторник интриганка
А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души – свой уголок, где можно спокойно мечтать.
Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.
Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены – интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду.
И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы – никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.
«Какой у тебя узкий мирок, какие ничтожные беды – стыдись! Подумай о тех, у кого нет и не было своей комнаты! И потом, Христа научит тебя жизни, а это многого стоит!» – ругала я себя.
Бесполезно: разумные доводы не приносили утешения.
В среду вечером захватчица вторглась в мои владения с огромным пакетом, не предвещавшим ничего хорошего. Так и оказалось: сначала оттуда было извлечено дикое количество тряпок, потом – гетто-бластер с набором компакт-дисков, от одних названий которых мне стало плохо – это, значит, ее любимые вещи! – и, в довершение кошмара, постеры.
– Вот теперь у тебя будет комната, как у нормальной девчонки! – сказала Христа с довольным видом.
Для начала она украсила стены попсовыми физиономиями, которых о той поры я имела счастье не знать. Теперь я буду лицезреть их каждый день. На будущее я дала себе слово при первой же возможности выбросить из головы их имена.
Потом пространство моей комнаты огласили тошнотворные завывания с мещански-пошленькими словами. А для полноты картины Христа и сама стала подпевать.
Начало было многообещающим.
Христа имела обыкновение, не дослушав один альбом, ставить другой. Это усугубляло муку: когда она выключала диск, обычно на середине песни, я каждый раз начинала робко надеяться, что ей, возможно, наконец надоел этот грохот, – увы, она тут же запускала новый вокальный перл, и после первых же тактов я сожалела о предыдущем, но силилась найти в нем достоинства, представляя себе, каков будет следующий.
– Нравится? – спросила Христа после получаса непрерывной пытки.
Вопрос показался мне издевательским. С каких это пор палачи интересовались мнением жертв?