Антихристианин

Ницше Фридрих

* Прибежище (лат.).

28

Совсем иной вопрос - осознавал ли он такую противоположность? Возможно, его лишь ощущали как такую противоположность. И вот только теперь я коснусь проблемы психологии искупителя... Признаюсь, мало что дается мне с таким трудом, как чтение евангелий. Трудности вовсе не те, обнаружению которых обязано одним из незабываемых своих триумфов ученое любопытство немецкого духа. Давно ушло то время, когда и я, подобно любому молодому ученому, неторопливо и рассудительно, как утонченный филолог, наслаждался сочинением несравненного Штрауса. В ту пору мне было двадцать лет, а теперь я посерьезнел для такого занятия. Что мне до противоречий "предания"! Как можно называть "преданием" легенды о святых! Эти рассказы - самая двусмысленная литература, какая только есть: применять к ней научный метод, если нет иных документальных источников,- дело заведомо безнадежное, ученое времяпрепровождение...

29

Мое дело - психологический тип искупителя. Он и мог бы содержаться в евангелиях - вопреки евангелиям, пусть даже в изуродованном и перегруженном посторонними чертами виде; так образ Франциска Ассизского сохранился в легендах вопреки легендам. Итак, не истина того, что он делал, что говорил и как умер, а вопрос: можем ли мы вообще представить себе его тип, содержит ли его "предание"?.. Известные мне опыты вычитывания из евангелий самой настоящей истории "души" доказывают,

на мой взгляд, отвратительное психологическое легкомыслие. Господин Ренан, шут in psychologicis *, применил к объяснению типа Иисуса два наиболее неуместных понятия, какие только могли тут быть,- "гений" и "герой" (heros). Если есть что-то неевангельское, так это понятие "героя". Как раз обратное борьбе ощущение, что ты за что-то сражаешься, борешься, сделалось здесь инстинктом; неспособность к сопротивлению становится моралью ("Не противься злому" глубочайшее слово евангелий, в известном смысле ключ к ним) - блаженство в мире, кротости, неумение враждовать. Что значит "радостная весть"? Обретена подлинная жизнь, жизнь вечная,- она не обещана, она здесь, она в вас жизнь в любви, жизнь без изъятия и исключения, без дистанции. Каждый - сын божий, Иисус ни на что не претендует для себя одного; все сыновья божьи, и все равны... Иисус - герой!.. А какое недоразумение - слово "гений"! Наше понятие "духа", понятие нашей культуры, утрачивает всякий смысл в мире, где живет Иисус. Рассуждая строго, как физиолог, тут совсем другое слово было бы уместнее... Чувство осязания - мы это знаем - бывает болезненно раздражено до такой степени, что прикосновение к любому твердому предмету заставляет содрогнуться. Достаточно перевести такой физиологический habitus ** на язык окончательной логики - то будет инстинктивная ненависть ко всякой реальности, бегство в "непостижимое" и "неосязаемое", неприятие любой формулы, любого понятия пространства и времени, всего, что стоит твердо - государства, учреждений, церкви,- а тогда твое родное пристанище в таком мире, какого уж не коснется никакая реальность, в мире исключительно "внутреннем", в мире "истинном" и "вечном"... "Царствие божие внутрь вас есть"...

* В делах психологии (лат) ** Состояние (лат.).

30

Инстинктивная ненависть к реальности - следствие крайней раздражительности и болезненности, когда уже не хочется, чтобы тебя "трогали", потому что любое прикосновение действует слишком сильно.

Инстинктивное неприятие антипатии, вражды, любых разграничений и дистанций - следствие крайней раздражительности и болезненности, когда любое сопротивление, сама необходимость чему-то сопротивляться воспринимается как непереносимое неудовольствие (нечто вредное и отвергаемое инстинктом самосохранения) и когда блаженство (удовольствие) лишь в том, чтобы никому и ничему не противиться, ни злу, ни беде... Любовь - единственный, последний шанс выжить...

Вот на этих двух исходных физиологических реальностях и взросло учение об искуплении. Назову его тонким развитием гедонизма на вполне прогнившей основе. Близкородственным остается эпикуреизм, языческое учение об искуплении - с большой дозой греческой витальности и нервной силы. Эпикур типичный decadent; я первым рассмотрел в нем такового... Страх перед болью, даже перед бесконечно малой величиной боли - может ли окончиться он чем-то иным, нежели религией любви...

31

Я наперед дал свой ответ на вопрос. Ответ предполагает, что тип искупителя дошел до нас в сильно искаженном виде. Искажение весьма вероятно и само по себе: едва ли такой тип (по многим причинам) мог сохраниться чистым, цельным, свободным от прибавлений. Видимо, оставило свои следы и milieu *, в каком обитала эта чуждая фигура, но еще больше следов истории, судеб первой христианской общины: задним числом тип искупителя наделили чертами, которые объясняются исключительно условиями войны и целями пропаганды. В странный нездоровый мир вводят нас евангелия - мир как в русском романе, где, будто сговорившись, встречаются отбросы общества, неврозы и "наивно-ребяческое" идиотство: в этом мире сам тип при любых обстоятельствах должен был упроститься', особенно первые ученики переводили это бытие неуловимых символов и непостижимостей на язык своей неотесанности, только так они могли что-то понять в нем; для них тип наличествовал только после того, как они вместили его в более известные им формы... Пророк, мессия, грядущий судия, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель - вот сколько возможностей неверно воспринять сам тип... Не будем наконец недооценивать и proprium ** всякого, в особенности сектантского культа: почитание стирает в возлюбленном существе любые оригинальные, иной раз неприятно чужеродные черты и идиосинкразии; их попросту не замечают. Жаль, что рядом с этим интереснейшим decadent'ом не было своего Достоевского, я хочу сказать - жаль, что рядом не было никого, кто сумел бы воспринять волнующую прелесть такой смеси тонкости, болезненности и ребячливости. И последнее соображение: этот тип, будучи типом декадентским, мог на деле отличаться своебытным многообразием и противоречивостью,-такую возможность нельзя совершенно исключать. Тем не менее все говорит против нее: ведь как раз в таком случае предание, должно быть, необычайно точно и объективно запечатлело бы образ, у нас же есть основания предполагать обратное. Как бы то ни было, пропасть разделяет проповедующего на горах, озерах и лугах - это словно сам Будда (на почве, впрочем, отнюдь не индийской) - и агрессивного фанатика, смертельного врага жрецов и богословов, которого злоречивый Ренан возвеличил как le grand maitre en ironie ***. Сам я не сомневаюсь в том, что немало желчи (и даже esprit ****) перелилось на учителя из христианской пропаганды с ее возбужденностью,- всем ведь хорошо известна та бесцеремонность, с которой сектанты в целях самооправдания перекраивают своих назидателей. Когда для схваток с богословами потребовался драчливый, гневливый, скоро судящий, коварно изобретательный богослов, они сотворили себе "бога" по потребности своей: без колебаний они вложили в его уста самые неевангельские понятия, без которых нельзя было теперь и шагу ступить,- вроде "второго пришествия", "Страшного суда", всякого рода земных ожиданий и обетований...

* Среда (фр.). ** Непременное свойство (лат.). *** Великий мастер иронии (фр.). **** Острый ум, остроумие (фр.).

32

И еще раз повторю: я возражаю против того, чтобы вносить фанатика в тип искупителя; одно слово imperiex *, каким пользуется Ренан, уничтожает сам тип. "Благая весть" - она ведь как раз о том, что противоречий больше нет; царство небесное принадлежит детям-, вера, какая заявляет здесь о себе,- она не завоевана, она просто здесь, с начала, это как бы ребячливость, задержавшаяся в сфере духа. По крайней мере физиологи знают феномен запоздалого полового созревания с органическим недоразвитием, следствие дегенерации... Когда так веруют, то не злятся. не сердятся, не сопротивляются; эта вера не приносит "меч" - и не подозревает, сколько бы всего могла разделить. Эта вера не доказывается ни чудесами, ни наградами, ни обетованиями, тем более уж не "писанием", она всякий миг сама себе чудо, награда, доказательство. "царство божие". Эта вера и не формулируется -

она живет, противясь формулам. Конечно, все случайное окружение, язык, запас впечатлений - определяет какой-то круг понятий: первоначальное христианство пользуется исключительно иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питье на вечере - понятия, которыми, как и всем иудейским, сильно злоупотребила церковь). Однако воздержимся от того, чтобы видеть здесь не просто знаки, семиотику, повод к сравнениям. а нечто большее. Никакое слово нельзя здесь понимать дословно - для нашего антиреалиста это непременное условие, иначе он вообще не сможет говорить. В Индии он пользовался бы понятиями санкхья , в Китае - понятиями Лао-цзе, да и не заметил бы разницы... При известной терпимости к собственной манере выражаться мы могли бы назвать Иисуса "вольнодумцем": ведь для него все прочное, устойчивое - ничто; слово убивает, и все твердое - убивает. "Жизнь" как понятие, нет, как опыт - ничего иного он не знает - противится в нем любым словам, формулам, законам, догматам, символам веры. Он говорит лишь о самом глубоком, внутреннем: "жизнью", или "истиной", или "светом", вот как он называет это глубоко внутреннее, а все прочее - вся действительность, вся природа, даже сам язык - наделено для него лишь ценностью знака, подобия... Мы не должны тут ошибиться, сколь бы велик ни был соблазн христианского - я хочу сказать церковного - предрассудка: подобная символика par excellence - она вне пределов религии, культовых понятий, вне пределов истории, естествознаний, опыта общения, любых знаний, всей политики, психологии, любых книг, всего искусства, и его "знание" это, по сути дела, знание "чистого простеца" (который не знает и того, что такие вещи вообще существуют на свете). О культуре он и не слыхал, так что ему и не приходится бороться против нее - он ее не отрицает... То же можно сказать и о государстве, обо всем гражданском обществе и распорядке, о труде, о войне - у него не было причин отрицать "мир", он и не подозревал о существовании такого церковного понятия - "мир"... Отрицать - вообще немыслимая для него вещь... Равным образом отсутствует диалектика, и нет представления о том, что веру и "истину" можно обосновывать какими-то доводами (его доказательства - это внутренние вспышки света, ощущение удовольствия в душе, самоутверждение - все "доказательства силы")... Такое учение не в состоянии и возражать, нет ведь тут вообще понимания того, что есть иные учения, нет представления о том, что можно рассуждать как-то иначе... Если случится натолкнуться на что-то подобное, можно будет, внутренне глубоко сочувствуя, печалиться о "слепоте" других,- сам-то ведь видишь "свет",- но нельзя возразить...

* Властный (фр.).

33

Психология "евангелия" не ведает понятий вины и наказания, не ведает и "вознаграждения". "Грех" и любая дистанция между богом и человеком упразднены, в том-то и заключается "радостная весть". Блаженство не обещают и не связывают с выполнением условий: блаженство - единственная реальность, а остальное - знаки, чтобы говорить о ней...

Последствия такого положения переносятся на новое поведение, собственно евангельское. Не "вера" отличает христианина - он действует; он отличается тем, что поступает иначе. Тем, что ни словом, ни душой не противится тому, кто творит ему зло. Тем, что не признает различия между соплеменником и иноземцем, между иудеем и неиудеем ("ближний" - это, собственно, единоверец, иудей). Тем, что ни на кого не гневается, никем не пренебрегает. Тем, что не ходит в суды и не дается им в руки (он "не клянется"). Тем, что ни при каких обстоятельствах не разводится с женой, даже если неверность ее доказана... Все в сущности одно, следствие одного инстинкта...

Жизнь искупителя и была лишь таким практическим поведением,- смерть не чем иным... Ему не нужны были формулы и ритуалы общения с богом - не нужно было даже молиться. С иудейским учением о покаянии и примирении он свел счеты - ему известно, что лишь благодаря практическому, жизненному поведению можно чувствовать себя "божественным", "блаженным", "евангельским" - во всякую минуту ощущать себя "сыном божьим". Не "покаяние", не "молитва о прощении" ведет к богу, а одно лишь евангельское поведение; оно-то и есть "бог"... Вот чему положило конец евангелие иудаизму с его понятиями "греха", "прощения грехов", "веры", "спасения верой": "радостная весть" означала отрицание всего церковного учения иудаизма.

Единственная психологическая реальность "искупления" - это глубочайшее инстинктивное понимание того, как надо жить, чтобы ощущать себя живущим "на небесах", в "вечности",-тогда как при любом ином поведении отнюдь не пребываешь "на небесах"... Не новая вера, а новый путь жизни...

34

Если я хоть что-то смыслю в этом человеке, в нем, думавшем символами, так это вот что: как реальность, как "истину" он воспринимал лишь реальность внутреннего, а все прочее, природное, временное, пространственное, историческое, понимал лишь как знак, как материал своих притч. "Сын человеческий" - не конкретная историческая личность, не что-то отдельное и уникальное, а извечный факт, психологический символ, свободный от связи с понятием времени. То же, причем в самом высоком смысле, верно сказать и о боге, как типично символистски представлял себе его этот человек, и о "царстве божьем", "царстве небесном", о "сынах божьих". Нет ничего менее христианского, чем церковные огрубления - личный бог, "царство божие", которое грядет, "царство небесное" по ту сторону, "сын божий" в качестве второй ипостаси Троицы. Все это - простите за выражение кулаком в глаз евангелия,- да в какой глаз! Все это - всемирно-историческое циническое глумление над символом... И ведь очевидно, к чему относятся эти знаки - "отец", "сын",- очевидно, но не для всякого ока, это я признаю: слово "сын" подразумевает приобщение к совокупному чувству преображения всего на свете (блаженство), а слово "отец" - само это чувство, чувство вечности и завершенности всего... Стыдно припоминать, во что обратила церковь такую символику - не выставлена ли у порога христианской "веры" история Амфитриона? А еще догмат о "непорочном зачатии"?.. Да ведь им опорочено зачатие...

"Царство небесное" - это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится "над землею" и грядет "после смерти". Понятие о естественной смерти вообще отсутствует в евангелии: смерть - не мост, не переход, совсем нет смерти, потому что она принадлежит лишь кажущемуся миру, от которого только та польза, что в нем можно черпать знаки. И "смертный час" - тоже нехристианское понятие: для проповедующего "радостную весть" нет "часа", нет времени, нет и физической жизни с ее кризисами... "Царство божие" не ждут - для него нет ни вчерашнего, ни послезавтрашнего дня, и через тысячу лет оно не грядет - это только опыт сердца: оно повсюду, оно нигде...

35

"Радостный вестник" умер, как жил, как учил,- не ради "искупления людей", а для того чтобы показать, как надо жить. Практическое поведение вот что завещал он человечеству: свое поведение перед судьями, перед солдатами, перед обвинителями, перед всевозможной клеветой и издевательствами,- свое поведение на кресте. Он ничему не противится, не защищает своих прав, не делает и шага ради того, чтобы предотвратить самое страшное,- более того, он еще торопит весь этот ужас... И он молит, он страдает и любит вместе с теми и в тех, кто чинит ему зло... Не противиться, не гневаться, не призывать к ответу... И злу не противиться любить его...