Антикварий
Шрифт:
— Я полагаю, что это соответствовало разным трубкам волынки этого самого Мак-Элпина, — заметил Олдбок. — Что же дальше? Пожалуйста, продолжай!
— Так вот, Патрик отвечает Оссиану:«— Честное слово, сын Фингала,Когда я заливаюсь трелями псалмов,А ты горланишь свои бабьи сказки,Это мешает моим благочестивым занятиям».— Превосходно! Чем дальше, тем лучше. Надеюсь, святой Патрик пел не так скверно, как регент хора нашего Блеттергаула, иначе при выборе между поэтом и псалмопевцем трудно было бы решить, какое зло меньше. Но меня умиляет вежливость этих двух видных особ при обращении друг к другу. Как
— Если вы в этом уверены, — строго ответил Мак-Интайр, — это значит, что он позволял себе ничем не оправданные вольности с подлинником.
— Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай!
— Вот что ответил ему Оссиан, — сказал Мак-Интайр:
«— Ты смеешь сравнивать свои псалмы,Сын… »— Чей сын? — воскликнул Олдбок.
— Мне кажется, — несколько нерешительно ответил молодой солдат, — он хотел сказать: «сын собаки женского пола».
«— Ты сравниваешь свои псалмыС рассказами голоруких фениев? »— Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет?
— Вполне уверен, сэр, — упрямо произнес Гектор.
— Дело в том, что там, может быть, говорилось о наготе другой части тела.
Не удостоив ответом это клеветническое предположение, Гектор продолжал:
«— Я думаю, не будет большой беды,Если я откручу тебе лысую голову… »— Но что там такое? — вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию.
— Животное из Протеева стада, — сказал антикварий, — phoca, или тюлень, спящий на берегу.
Тут Мак-Интайр с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана и Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: «Поймаю! Поймаю! » выхватил из рук изумленного антиквария трость, чуть не сбив его при этом с ног, и помчался во всю прыть, чтобы отрезать животному путь к воде, к каковой стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать.
Сам Санчо, когда его господин, прервав рассказ о сподвижниках Пентаполина Обнаженной Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем Олдбок при этой внезапной выходке племянника.
— Видно, черт в него вселился! — воскликнул он. — Надо же лезть к зверю, который вовсе не думал о нем! — Повысив голос, он продолжал: — Гектор… племянник… дурень… оставь в покое phoca… оставь в покое phoca… Они отчаянно кусаются, говорю тебе! .. Однако он слушает меня не больше, чем вон тот столб… Ага, ага, вот они и сцепились! .. Ишь ты, phoca одолевает! Рад это видеть! — с сердечной горечью произнес он, хотя, по правде, тревожился за племянника. — От всей души рад это видеть!
Действительно, заметив, что путь к отступлению прегражден быстроногим воинам, тюлень мужественно встретил его, спокойно перенес нанесенный ему полновесный удар, нахмурился, как делают эти животные, когда раздражены, пустил в дело ласты и всю свою неуклюжую мощь, вырвал оружие из рук обидчика, повалил его на песок и, ограничившись этим, уполз в море. Не успел капитан Мак-Интайр, немало расстроенный исходом своей доблестной атаки, подняться на ноги, как был встречен ироническими поздравлениями дядюшки по поводу поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом, «ибо, — сказал антикварий, — твой великодушный противник умчался, хотя и не на крыльях орла, от поверженного врага. Честное слово, он проковылял от тебя со всем величием триумфатора и, кстати, унес, в качестве spolia opima note 149 , мою палку».
Note149
Богатой добычи (лат.).
Мак-Интайр мог сказать в свое оправдание лишь то, что горец не может спокойно пройти мимо лани, тюленя или лосося, не испытав на них свое охотничье искусство, и что он совсем забыл о перевязанной руке. Своим падением он тут же воспользовался как предлогом
— Я срезал ее, — сказал он, — в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще не думал навсегда остаться холостяком. Я не отдал бы ее за целый океан тюленей. Ах, Гектор, Гектор! Твой тезка был рожден, чтобы стать опорой Трои, а ты — чтобы стать бичом Монкбарнса!
ГЛАВА XXXI
Молчи о том, что юность слезы льет -
Соленую и теплую водицу.
Но градинами льдистыми сбегают
Они из наших утомленных глаз,
Морщины остужая щек, увядших
Как чувства и надежды, застилая
Путь перед нами белой пеленой.
Оставшись один, антикварий пошел быстрее, так как споры с племянником и завершившаяся их стычка порядочно задержали его. Вскоре он очутился возле поселка Массел-крейг. Теперь на унылых и убогих лачугах лежал грустный отпечаток траура. Все лодки были вытащены на берег, и хотя день стоял прекрасный и время года было благоприятное, тишину не нарушали ни песни рыбаков, отправлявшихся в море, ни лепет детворы, ни звонкие голоса матерей, чинивших на открытом воздухе невода. Несколько соседей, кто в старомодной, тщательно сохраняемой черной одежде, кто в обыкновенном платье, но все с выражением скорбного сочувствия к семье, постигнутой столь внезапным и неожиданным бедствием, собрались у хижины Маклбеккитов в ожидании выноса тела. Когда приблизился лэрд Монкбарнса, они расступились, чтобы дать ему войти, затем в знак скорби приподняли шляпы, и он таким же образом ответил на их приветствия.
Внутри хижины Олдбок увидел сцену, которую способен был бы написать только наш чудесный Уилки с присущим ему глубоким и тонким пониманием натуры.
Тело лежало в гробу, поставленном на деревянную кровать, на которой молодой рыбак спал при жизни. Неподалеку стоял отец. Его морщинистое обветренное лицо, обрамленное седыми волосами, говорило о многих проведенных им в море бурных ночах и днях, похожих на ночи. В его уме, видимо, теснились мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе, так легко овладевающее простыми и грубыми натурами и готовое перейти в ненависть ко всему миру и ко всем, кто в нем остался после того, как не стало любимого человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына, и его лишь силой удержали в такую минуту, когда он уже не мог помочь несчастному и только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его памяти. Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он не мог долго смотреть, но от которого все же не мог отвести глаз. На неизбежные вопросы, с которыми время от времени к нему обращались, он отвечал кратко, резко и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел сказать ему слово сочувствия или утешения. Его мужеподобная и горластая жена, в обычное время — полновластная хозяйка дома, чем она справедливо хвалилась, теперь, потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена была скрывать от супруга взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты несчастья он отказывается от еды, и не решаясь сама подойти к нему, она утром пустилась на ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика, его любимца, чтобы тот подал ему еду. Первым побуждением рыбака было в ярости оттолкнуть миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же схватил малыша на руки и стал жадно его целовать.
— Ты вырастешь славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда, никогда ты не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил со мной под парусом в море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь!
И с этого мгновения он молчал, если не приходилось, как мы уже упоминали, отвечать на возникавшие вопросы. Таково было безутешное состояние отца.
В другом углу, закрыв лицо передником, сидела мать. О силе ее горя можно было судить по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась под покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы примириться с непоправимым, казалось, старались если не утешить, то хоть заглушить ее горе своими речами.