Антимавзолей
Шрифт:
– Вах! – изумленно закричал Гургенидзе и тут же мучительно закашлялся, глотнув пыли.
Прокашлявшись, он принялся чихать, потом достал носовой платок и долго сморкался, прочищая нос.
– Давай, орел, – сказал охраннику Клыков, – приступай. Работали они наспех, кладка хлипкая, так что ты, думаю, даже вспотеть не успеешь. Пойдем, батоно Гогия, постоим в сторонке. Не царское это дело – кирпичи ломать.
Они вышли в соседнее помещение. Охранник поставил фонарь на стол рефлектором кверху, скинул пальто, расстегнул пиджак и, вооружившись ломом, принялся крушить кладку,
Гургенидзе от нечего делать подобрал валявшийся на полу ППШ и принялся вертеть его в руках, разглядывая со всех сторон.
– Как новенький, – сказал он. – Интересно, механизм в порядке?
– Думаю, да, – сказал Клыков, мягко отбирая у него автомат. – Отдай, батоно, что ты, как маленький? У этих штуковин затвор совсем слабенький. Если нечаянно ударить прикладом об пол, может выстрелить.
– Что ты говоришь?! – всплеснул руками Гургенидзе, глядя на автомат, как ребенок на конфету. – А я думал...
Он не договорил, потому что из соседнего помещения, где орудовал охранник, послышался грохот и сразу же – короткий визг неохотно выходящего из дерева железа и металлический лязг, какой бывает, когда сбивают висячий замок. Из дверного проема, клубясь, выплыло облако известковой пыли, казавшееся в свете фонарей особенно объемным и рельефным. Вместе с пылью в дверях, кашляя, появился охранник. В одной руке у него был фонарь, в другой – лом.
– Готово, Николай Егорович, – прохрипел он. – Там замок висел, так я его того... заодно.
– Ну и дурак, – сказал Клыков, брезгливо разгоняя ладонью пыль. – А если бы мина?
– Да я посмотрел, – возразил охранник.
– Посмотрел, – передразнил Клыков. – Ладно, победителей не судят.
Они подождали, пока уляжется пыль, и, светя фонарями, вернулись в помещение, которое Клыков про себя окрестил приемной. Оно и впрямь смахивало на приемную – скромную и даже аскетичную, особенно теперь, когда вместо дурацкого ковра напротив входа виднелась еще одна дверь – красивая, изящная, но при этом очень прочная и оборудованная к тому же надежным запором.
Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.
– Ну вот, батоно Гогия, – сказал Клыков, – эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?
– Коля, дорогой, – с огромным удивлением произнес Гургенидзе, – что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?
– Да запросто, – не кривя душой, ответил Клыков. – Хоть сию минуту.
– А говоришь, разведчиком был, – разочарованно протянул Георгий Луарсабович.
– Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, – сухо возразил начальник службы безопасности. – Скорее наоборот... И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь.
Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того...
– Не пойдет, Коля, – сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. – А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.
– "Хочу" и "надо" – это далеко не одно и то же, – проворчал Клыков. – Впрочем, поступай как знаешь. Ты – начальник, я – дурак... Тебя ведь все равно не переспоришь.
– Нет, – покачал головой Георгий Луарсабович, – не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?
– Ну, естественно, – сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.
Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол – огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.
Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка – старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка – такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.
Клыков направил фонарь в дальний угол. Теперь стало ясно, что это помещение когда-то служило не только кабинетом, но и гостиной, и даже спальней. Под лампой с тяжелым от пыли полотняным абажуром стоял круглый обеденный стол, накрытый плюшевой скатертью с золотой бахромой, в окружении тяжелых стульев с высокими спинками. За раздвижной ширмой помещалась узкая, застеленная без единой морщинки кровать; глубокое кожаное кресло под торшером, казалось, еще сохраняло очертания тела того, кто сидел в нем полвека назад. У стены стоял тяжелый старинный диван – тоже кожаный, обтянутый белым полотняным чехлом.