Антисемитизм. Концептуальная ненависть

Самуэльс Шимон

Когда разрабатывались концепции экспозиций, историки и сотрудники музеев пришли к пониманию, что некоторые люди попадали под колеса карательного аппарата за то, что они сделали; другие же за то, что они отказывались сделать; некоторые — за то, кем они были; а евреи — просто за то, что они были. Их полное уничтожение считалось совершенно необходимым для будущего немецкого народа, для его безопасности и для здоровья общества.

Позвольте объяснить это подробнее. Профсоюзные деятели и социал-демократы стали жертвами режима за то, чем они занимались. Если бы они чем-то не занимались, они бы не были брошены в тюрьмы, по крайней мере, не в самом начале становления режима. Свидетели Иеговы пострадали за то, что они отказывались что-то сделать: они не принимали присягу верности

государству, они уклонялись от призыва в армию, они отказывались произносить приветствие «Хайль Гитлер». Они отказывались прекратить обращать людей в свою веру. Даже, находясь в концлагерях, они отказывались подписать простенькую бумагу об отречении от своего вероисповедания, что позволило бы им тут же покинуть лагерь. В отличие от евреев, они были добровольными жертвами нацистов; они выбрали свои убеждения и, в этом смысле, они были классическими мучениками — они предпочли лишение свободы отречению от своих убеждений и даже неискренней присяге на верность нацистской власти, недостойной их преданности и доверия.

Немецкие мужчины-гомосексуалисты попадали в лагеря из-за того, что их «неправильная» сексуальность являлась помехой для «мужественности» — фундаментального элемента нацизма. Лесбиянок при этом не бросали в тюрьмы из-за проявлений их сексуальности. Роковая судьба этносов рома и синти, или попросту цыган, ближе всего к судьбе евреев. Их уничтожали семьями, их травили газом в Освенциме (где было убито около 19000), однако расправа над ними не считалась абсолютно необходимой для спасения Германии; их существование не называлось «раковой опухолью» на теле общества; им была отведена вторичная роль в нацистской политике геноцида, хотя, без сомнения, они стали жертвами геноцида.

Когда было принято решение считать неевреев наряду с евреями жертвами Холокоста, была изменена формулировка. Для Визеля и Визенталя жертвы были разделены на евреев и неевреев. Когда мы впервые издали материалы конференции по вопросу, считать ли неевреев жертвами Холокоста, я намеренно употребил формулировку «Мозаика жертв», чтобы не наступить на «линию раздора», евреев и неевреев. [3] В Мемориальном музее Холокоста США были подобраны формулировки, имеющие скорее исторический смысл, чем идеологический; так неевреи в материалах экспозиций называются так же, как они рассматривались нацистскими идеологами: «врагами государства» на верхнем этаже экспозиции и затем «узниками лагерей». Аналогичные формулировки используются и в других музеях и организациях, чья деятельность имеет отношение к Холокосту.

Даже в тех случаях, когда сотрудники музеев первоначально не желали принимать их подход, присутствие потенциально плюралистической целевой аудитории вынуждало их к этому. Так, Нью-йоркский музей еврейского наследия: живой мемориал Холокоста, чье название должно было отразить сосредоточенность на исключительно еврейском историческом опыте, вскоре был вынужден включить в свою экспозицию материалы о гомосексуалистах — жертвах нацистского режима, поскольку будущие посетители экспозиции, представители многочисленного гомосексуального сообщества Нью-Йорка, ожидали этого от музея. А когда это было сделано, стало необходимым расширить темы экспозиций о нацистских жертвах. В мире, в котором переплетено много различных культур, в котором музеи посещают многочисленные иностранцы, даже музею Яд Вашем пришлось осветить в своих экспозициях тему нееврейских жертв нацизма, поскольку исключение неевреев вызвало бы удивление или возмущение посетителей.

За почти три десятилетия, прошедших со времени начала этого спора, много было сделано в плане изучения тотальности всех жертв нацизма и было достигнуто существенно более глубокое понимание исторических вопросов. Это, в свою очередь, укрепило наше понимание взаимосвязи между историей жертв-евреев и историей различных других жертв нацистского режима, с каждым новым рубежом в понимании истории укреплялось осознание того, что нацистская политика в отношении евреев не имеет аналогов, она уникальна.

Я думаю, не будет лукавством сказать, что за двадцать лет после того, как Эли Визель получил Нобелевскую премию

мира, его роль также стала более универсальной. Если бы ему суждено было оставаться председателем Американского мемориального совета по Холокосту, возможно, сегодня он бы придерживался иного взгляда на проблему; подобно тому, как советник по вопросам образования при Международном центре преподавания истории Холокоста Таек Форс, Йегуда Бауэр, говорит сейчас о беспрецедентности Холокоста из-за многообразия и разнородности его жертв, а не из-за того, что Холокост — это трагедия исключительно еврейской истории.

Со временем определение Холокоста, данное Визенталем, было отвергнуто как историками, так и общественностью. Но его мысль о том, что ради исторической правды и ради чуткости к утратам разных народов и сообществ нельзя забывать ни о ком из жертв нацизма, но в то же время нельзя терять из виду масштаб и глубину трагедии еврейского народа, — выдержала испытание временем. И это является одним из многих вкладов, сделанных им в обсуждение и анализ темы Холокоста.

Примечания

1. President's Commission on the Holocaust, Report to the President, submitted to Jimmy Carter on 27 September 1979, p. iii.

2. Перевод документа № Ng-2586, Office of Chief Counsel for War Crimes.

3. Michael Berenbaum (ed.), A Mosaic of Victims (New York: New York University Press, 1990).

АЛЛА ГЕРБЕР. ПРОЩЕНИЕ

«Мело, мело по всей земле, во все пределы...» Вот уже какой день не останавливается этот поток снега, и под его белыми кружевами притаились, замерли в ожидании неведомого деревья. Стоят, как невесты, и ждут призыва любви — весны. Может, потому, что пишу эти строки в Переделкино, каким-то непостижимым образом переплелись в моем воображении те подсолнухи, которые в почетном карауле замерли на могилах немецких солдат в книге Симона Визенталя, и эта бесконечная метель, заметавшая следы нашей собственной кровавой истории.

Смутное время порождает смутные предчувствия и мистические совпадения. И дом Пастернака с его трагической судьбой не в Германии — в России, и могила его здесь рядом, и та, с желтым подсолнухом, «хорошего доброго мальчика Карла», кажется, тоже где-то совсем близко, на поле, где покоятся старые большевики. Там, у Визенталя, на каждой могиле прямой, как солдат на параде, тянулся ввысь подсолнух, а здесь — серые карлики — каменные доски, а под ними — те, кто искренне верил, как «хороший мальчик Карл», и во имя веры расстреливал и допрашивал, или доносил... Чего только не делалось во имя этой веры. Ведь и красивый голубоглазый Карл был сначала, в детстве и в ранней юности, таким милым, таким добрым, таким заботливым, таким послушным и, наконец, таким ВЕРУЮЩИМ — сначала не в Гитлера, а в Господа БОГА. И все это было, пока он не поверил в другого «бога» — Адольфа, и эта вера привела его к тому страшному дню, когда он взял оружие, чтобы выстрелить в маленького черноглазого мальчика — не просто стрелял, а добивал, потому что вместе с родителями мальчик летел, как птичка, из окна подожженного немцами дома и на лету был сражен пулей «хорошего доброго Карла». И вот покаяние на смертном одре — перед еврейским юношей Симоном, который в эти предсмертные минуты олицетворял для Карла весь еврейский народ. И Симон, на глазах которого каждый день в лагере и за его стеной — в гетто- умирали от голода, побоев и унижений, от пули, наконец, сотни, нет, тысячи (а мы знаем сегодня — миллионы) людей, не смог простить.

Спустя более чем полвека Симон Визенталь, который посвятил всю свою жизнь поиску нацистских преступников и, как сам говорил, расспрашивал многих из них и не слышал покаяния; если они о чем-то жалели и в чем-то раскаивались, то лишь в одном — что еще остались в живых свидетели и\ злодеяний, — Симон Визенталь спрашивает нас сегодня, должен ли был он, узник концлагеря, свидетель и жертва, простить того умирающего Карла, который волею судеб успел совершить только одно преступление, но что удержало бы его, останься он жив, от каждого последующего?!