Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук
Шрифт:
4
Думаки и мудраки. Бессмысленность, пребывающая помимо языка, не нуждается в непонимании не потому, что апофатически нейтральна, а потому, что онтологически безвозмездна, то есть безответственна к любым интерпретациям, или герменевтемам. Бессмысленность семиотизируема до недесемиотизируемости, нарушая границу между бытием и его языком: дежавю по истине подвигает к отчуждению ото лжи, но не удостоверяет наверняка, отказывая в субстанциальности как добру, так и злу. Отказавшись от верифицируемости и фальсифицируемости смерти, человечество обрекло себя на автореферентную недостаточность, заключающуюся в доведении до абсурда всего того, что не может быть обессмыслено или воантиязыковлено. Страсти по бытию загнали онтологию в комнату смеха, в которой все зеркала оказались разбиты, а тоска по зазеркалью обернулась оптическим скандалом: «Галлюцинирую, следовательно, существую». Если Злокозненный Демон чурается наших софистических аргументов, мы вправе отсоветовать ему комплекс неотчуждаемости, при котором различие между куклой и кукловодом настолько минимальна, что оба оказываются бессмысленными – расточительными для гипостазирования онтологической статусности, то есть для упреждения всемогущества в его автореферентности. Апофатическая лингвистика претендует на место традиционного богословия для того, чтобы возвратить философии её теологический фальстарт – систему координат для всех точек отсчёта. Антиязык восполняет в языке бытия то, что не поддаётся онтологическому воязыковлению, выступая в качестве фундаментального скандала в ва – банк с перформативной парадоксальностью: если после смерти Бога стало всё позволено, то грех было не воспользоваться этой всебессилием и не поддаться на хайдеггеровскую тавтологию бытия и языка, после которой невозможно умыть руки; то, что несоразмерно онтологическому воязыковлению, может оказаться безрассудным к онтологизации, минуя языковую стадию: существовать – значит быть неотчуждаемым; другими словами, не зависеть от языковой прописки в бытии и бытийной прописки в языке. Метаязык бытия отменяет хайдеггеровские примочки, сводящие лингвистику бытия к философской антропологии и экзистенциальным экзерсисам. Хайдеггер накрахмаленно–чистоплотен к перформативной парадоксальности, для которой у него нет ни правила, ни исключения: этимологическое плетение словес подменяет собой лингвистическую экзорцизм и онтологическую спонтанность, а экзистенциальные ракурсы придают естественное позиционирование в отношении аутентичного несуществования; перформативная парадоксальность – это проход, в котором бытие просачивается в язык, а язык в бытие; то, что остаётся непросочённым, остаётся в своём неподлинном несуществовании. Бессмыслица придаёт смысл небытию, полагаясь на чистую не(ре)презентативность, в которой нет места перформативной парадоксальности – риска получения неотчуждаемого онтологического статуса. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями аутентичных слов с частично или полностью утраченной нормативностью (например, слова с потерянными первоначальным ударением или орфоэпической формой, – квазиреконструированные праформологизмы), – праорфологизмы. Аутентичность «изначального опоздания» при пуске того или иного нового слова эксклюзивна в своей автореферентности, в отношении
5
Несобственное предсуществование. Миф об «изначальном опоздании» предсуществует конкретному языку, в том числе прото–письму, в который трудно не объективировать современные достижения общей лингвистики; с другой стороны, действие «изначального опоздания» рассчитано на то, чтобы не релятивизировать язык бытия до бессмыслицы, сохранив о ней бесконечную герменевтическую непрозрачность. Бытие к бессмысленному противоречиво в своей перформативной парадоксальности: прорыв к бессмыслице из бессмыслицы сквозь языковой хлам семиотических опосредований обрекает на необессмысленное существование сродни бремени в небытии. Бытие пронизано бессмысленностью до необессмысливаемого, то есть до умножения сущностей без необходимости уже на самом языке бытия (например, до необессмысливаемостности). Завеса из бессмыслицы посягает не только на бытие, но и на небытие, вводя в оборот принцип деструктивной этимологии – обессмысливая статус собственного несуществования до несобственного предсуществования, о котором бы позавидовал сам Злокозненный Демон. Бессмысленное небытие идиосинкразийно языку бытия, а потому сверхискусственно – альтернативно в отчуждении отчуждения, являющегося паролем для принципа «существовать – значит быть неотчуждаемым». Бессмыслица деконструирует онтологические статусы, применяя определения деструктивной этимологии, согласно которой референт может быть изъят из бытия в модусе конечной номинации, лишающей вещь имени путём подбора соответствующего аннигилирующего контекста (правда, вещь может лишиться имени естественным способом – например, автономно попав в деструктимонную топику). Деструктивная этимология ускоряет финальный прецедент номинативного бывания той или иной вещи, вычёркивая её из языка бытия до состояния неденоминабельности (ср.: М. Фуко: «…любая особь является именуемой, а поэтому она может войти в членораздельную речь; любое представление является означающим, а поэтому оно может войти, чтобы быть познанным, в систему тождеств и различий» 19 ); неденоминабельностность является ещё одной сущностью, умноженной без необходимости на языке бытия. Антиязыковая лексикография базируется на деструктивной этимологии, составляя словарь предсмертных лексических значений слов наподобие словаря мёртвого языка, но без гарантии вторичного воязыковления. Обессмыслить – значит освободить вещь от языковых напластований – узусной суммы «изначальных опозданий» – для синхронной номинации, сопровождающейся игрой в бисер перед истиной. Обессмыслить – значит вернуть вещи её подлинное существование, независимое от практик означивания и различания, то есть упредить вещь от обременительных неаутентичных (неаутичных) номинаций, преследующих вещь в её автореферентности – из бессмысленного через бессмысленное в бессмысленное. Бессмыслица азначает: азначивание предполагает стирание границы между существованием и несуществованием, подвешивание онтологического статуса на весах несправедливости, подозрение, целью которого может быть только презрение, а также деструкцию всего того, что беспомощно в разрушении самого себя. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, чей онтологический статус неопределён – нетранспарентен между бытием и языком, – нонсенсологизмы (нонсенсологизмы как антислова). Азначивание подтачивает семиотический оптимум, основанный в лучшем случае на пансемиотизме, а в худшем – на семиотическом фатализме. Азначиванию может быть подвержено несемиотическое, тщательно оберегаемое от семиотического всеядства, но не безвозмездное по отношению к своему потенциальному означиванию. Азначивание семиотично в той мере, в какой асемиотично её автореферентность – соответствие между множественной и подмножественной функциональностями (на пример расселовского парадокса). Азначивание – это антиязыковое сведение счётов со всем недосемиотическим и предвзятым в своей спонтанности. «Изначальное опоздание», регистрируемое во времени с квантовой простотой, нуждается в более темпоральном обосновании, чем прежде существующее: принцип «изначального опоздания» может быть заподозрен только в перформативном парадоксе, согласно которому высказываемое утверждение само не соответствует своему содержанию («мысль изречённая есть ложь»), то есть не проходит методологический тест на автореферентность.
19
Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. В.П. Визгин, Н.С. Автономова; вступ. ст. Н.С. Автономовой. – СПб.: A– cad, 1994. – 408 с. – С. 202.
6
Автономность сама по себе. Опоздание, фиксируемое из последующей – по определению запаздывающей – интенции, полагается константным в идеальном консциенциальном потоке, но преждевременным для аналитики бремени. Эффект опоздания возникает благодаря машине различения, суммирующей запаздывания в общую копилку отождествлений: как только опоздание зафиксировано, занимается сомнение по поводу адекватности средств фиксации, а также плана выражения (по преимуществу для означающего). Принцип «изначального опоздания» тоскует по идеальному языку, не делающему различий между планом содержания и планом выражения, протекающим в бремени и выговаривающим небытие. Возможно, мираж опоздания связан с недостаточным владением языком, которое в пику хомскианскому принципу лингвистической компетенции рассчитано на узус, а потому демократично в трактовке герменевтики: существует подозрение, что опоздание преобладает тогда, когда мысль противоречит языку мысли (Фодор), причиной чего может являться неаутентичность мысли, опознаваемой в качестве собственное, и неаутентичность языковых средств для её выражения. Индивидуальный язык предполагает не только аутическое мыслепорождение, сколько аутическое воязыковление мыслей, сопоставимое с жизненным порывом – лингвогенезом, сопровождающимся чередой пусков неологизмов. Неметафизическое объяснение «изначального опоздания» заслуживает непристального внимания, но рискует оказаться единственным из невозможных: техническое отставание означающего от означаемого, протекаемое во времени, не может переусердствовать с непониманием, особенно когда запаздывание является необходимым для очередного непонимания. Пытаясь различить в «изначальном опоздании» его автореферентность, есть риск наткнуться на предустановленную десинхронию, которая темпоральна в той мере, в какой мысль о скорости большей скорости света превышает саму скорость света. «Изначальное опоздание» необходимо для того, чтобы избежать безответности – неразличению акции и реакции при коммуникации на языке бытия. «Изначальное опережение» преследует от противного, не давая означающему отстать от означаемого, поскольку само означаемое запаздывает к своему референту, а сам референт к собственной автореферентности; принцип «изначального опережения», хрестоматийный на примере артефактуры света погасшей звезды, можно счесть имплицитной разновидностью принципа «изначального опоздания»; подлинное «изначальное опережение» ещё только предстоит открыть, чтобы повернуть время вспять к его ахронным истокам (опережение референта означаемым и означаемого означающим не должно привести к перераспределению ролей, когда означающее станет референтом, означаемое – означающим, а референт – означаемым, поскольку тогда могут спутаться все диспозиции, включая такую, при которой означающее не будет распознано как референт, подлежащий воязыковлению и наделению смыслом (значением)). Антисловность для естественного языка, заключающаяся в неправильном словоупотреблении (в пределах культуры письма и речи), в несоответствии эталонности как означающего, так и означаемого, является первичной зоной номинации антиязыка: принцип «изначального опоздания» распространяется не только на константное отставание означающего от означаемого, но и на искажение и означаемого, и означающего при их ошибочном использовании, при котором онтологический статус опережающего может быть поставлен под вопрос опаздывающим, а также вторичным отставанием означающего от означаемого. (Сохраняется ли действие «изначального опоздания» при ошибочном употреблении означающего? Сохраняется ли действие «изначального опоздания» при ошибочном подразумевании означаемого?) Какова образцовость «изначального опоздания»? Каковы пределы синхронизации при «изначальном опоздании» для двух и более пониманий? Существует ли соблазн в «изначальном опоздании» при телепатической коммуникации?
7
Русскоязычная философия. Если для выражения новой мысли в языке нет подходящих слов, а образование неологизма ещё больше отсрочит воязыковление, создаётся экспериментальная ситуация для оправдания принципа «изначального опоздания»: во–первых, появляется удобная лазейка для постулирования невербального статуса мышления до его воязыковления (несмотря на двусмысленность фодоровского языка мысли), а во–вторых, благодаря презумпции перформативной парадоксальности в отношении «изначального опоздания» под регрессию ставится понимание других обобщающих принципов (например, физикалистского принципа дальнодействия). «Изначальное опоздание» пронизывает даже «изначальное опережение», синхронизируясь только с различанием как трансцендентальной отсрочкой из очереди нехоженых следов. Ахиллесовой пятой «изначального опоздания» является проблема эталонной фиксации того состояния, которое провоцирует соответствующее опоздание: невербальная текучесть мысли нуждается не в отставании, а в адекватном (синхронном?) выражении, не исключающем запаздывающих средств, если такова природа ещё не воязыковлённой мысли. «Изначальное опоздание», возведённое в семиотическую норму, означает построение такой онтологии, которая ставит под вопрос понятие онтологического статуса, нередко отождествляемого с фундаментальными физическими константами. Спор между онтологическим статусом и физическими константами продуктивен до тех пор, пока сохраняется презумпция перформативной парадоксальности, переводящая с одного языка недопонимания на другой. Синхронизация содержания и формы мысли до её воязыковления не предшествует «изначальному опозданию», а опережает в соответствии с его автореферентностью: не является ли весь процесс мышления чередой «изначальных опозданий», в потоке которого невозможно с точностью установить ни исток, ни устье, ни плывущих по течению или против него?.. Регрессия по ту сторону от «изначального опоздания» может привести к полному раскаянию онтологии присутствия/отсутствия в собственной автореферентности: отказавшись от примата «изначального опоздания» (в выгодном противопоставлении естественному языку), антиязык подтверждает свой естественный статус, сутью которого является поиск артефактов изначальной синхронии как в самой синхронии, так и в диахронии и футурохронии. Изначальная синхрония – это среда функционирования антиязыка в разных темпоральных регистрах, в том числе ахронном (например, употребление футурологизмов – потенциально будущих слов – во времени их образования, то есть в синхронии деривационного созерцания). «Изначальная синхрония» позволяет синхронизировать владение несколькими классами антислов на фоне божественной интенциональности, которой доступна телепатическая вечность – рассинхронизированное пребывание сразу во всех темпоральных режимах.
Изначальная синхрония в отличие от эзотерической телепатии обладает одним существенным достоинством – телепатической возможностью сквозь время, выводя антиязык на антиречевой уровень коммуникации. Если удастся установить, что при телепатии также действует принцип «изначального опоздания», то придётся признать, что телепатия не может являться панацеей от семиотического релятивизма, а лишь компромиссным средством по передаче информации, минуя органы чувств, однако не исключено, что одна интуиция в состоянии приблизить к прецедентам синхронизации с языком бытия, в то время как изначальная синхрония антиязыка – ещё дальше отдалить от него к снятию всех онтогонистических статутов. Симуляция «изначального опоздания» посредством десинхронизации может быть ответственна за отставание, которое неаффицируемо для фиксации, а значит является следствием непонимания уже на самом языке бытия. Игнорирование принципа «изначального опоздания» ведёт к забвению антиязыка, знание которого снимет множество скандалов в философии (например, esse est percipi). Редукция семиотических принципов до размера элементарных частиц, не подлежащих аутентичной номинации, обнажает потребность в адекватном языке описания того, что по определению не подлежит дескрипции; тотальная номинация бытия 20 привела бы к затрате всей энтропии на исправление лексических ошибок, а в конечном счёте – к расселовскому парадоксу правильного каталога, основанном на перформативном парадоксе.
20
Ср.: М. Фуко: «Во всей своей толще, вплоть до самых архаических звуков, впервые отделённых от крика, язык хранит свою функцию представления; в каждом из своих сочленений, из глубины времён, он всегда именовал. Язык в себе самом есть не что иное, как бесконечный шёпот именований, которые перекрывают друг друга, сжимаются, прячутся, но тем не менее сохраняются, позволяя анализировать или составлять самые сложные представления» (Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. В.П. Визгин, Н.С. Автономова; вступ. ст. Н.С. Автономовой. – СПб.: A–cad, 1994. – 408 с. – С. 137).
8
Антиязыковая комбинаторика. Изощряясь в языковой комбинаторике, а всё, созданное языком, есть не что иное, как словесная комбинаторика, философия приходит к истоку всех своих вопрошаний, удерживающих ответы в риторической форме, которая требует очередной вопросительности. Антиязыковая комбинаторика включает в себя всё то, что не может быть выражено посредством самой антиязыковой комбинаторики, несмотря на её непроблематизированную автореферентность: парадокс Рассела о правильном каталоге не может предотвратить парадокс о каталоге всех правильных каталогов, пренебрегая теорией типов во имя антиязыка, то есть отступая перед антисловным дискурсом, на котором возможно всё то, что невозможно непротиворечиво формализовать (слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, чья неноминабельность не может быть верифицирована, – квазиноминантологизмы). Скрещение разных синхроний на антиязыке позволяет приблизиться к божественному языку, в чём–то скалькированном с вавилонского, но ещё более непереводимого с монотеизма на политеизм. «Изначальное опоздание» при телепатии не может быть
21
Ср.: Л. Шерток: «Гипнотизируемый воспринимает внушения гипнотизёра так, словно они исходят не от другого лица, а от него самого. Как только эта стадия достигнута, гипнотическое состояние уже достаточно углубилось и отношения с окружающей средой могут быть восстановлены без риска нарушить состояние гипноза: внешние стимулы приникают в сознание, но они теперь отфильтрованы, перестроены в соответствии с полученными внушениями» (Шерток Л. Непознанное в психике человека. – М.: Прогресс, 1982. – 310 с. – С. 109.
22
Ср.: В.В. Налимов: «Особый интерес представляет так называемый взаимный гипноз (ранее мы его уже обсуждали в книге [Налимов, 1979]). Он состоит в том, что субъект А гипнотизирует субъекта В, а последний, будучи в состоянии гипноза, в свою очередь гипнотизирует А. Такая процедура взаимного гипнотизирования» воспроизводится циклично и естественно при этом углубляется. Наиболее впечатляющим и пугающим участников этого процесса результатом становится ощущение полного слияния друг с другом. Вот что пишет Ч. Тарт [Tart, 1969]: Это было похоже на частичное слияние индивидуальностей, частичную потерю различия между Я и Ты. В тот момент это было хорошо, но позже субъекты [участники сеанса] воспринимали такое слияние как угрозу их автономности (с. 306)» (Налимов В.В. Спонтанность сознания: Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. – 2–е изд. – М.: Водолей Publishers, 2007. – 368 с. – С. 247).
Принцип «изначального опоздания» может быть скорректирован в пользу означающего в том случае, если существует вероятность ложной мысли, подлежащей воязыковлению (правда, не исключено наложение опаздывающего означаемого на фальшивое означаемое). Примеры принципа «изначального опережения» могут быть рассмотрены благодаря такому классу антислов, как египтологизмы: дешифрованные древнеегипетские иероглифы являются антисловами, поскольку гласные звуки в них гипотетичны – иероглифы не передавали гласных звуков (неинформативных в отличие от согласных), но сами древние египтяне умели вставлять нужные гласные (впрочем, существует предположение, что древнеегипетские жрецы с течением времени сами утратили правила чтения иероглифов, произнося перед паствой настоящие антислова – первичные египтологизмы).
9
Онтологическая константа. Космологические эквиваленты «изначального опережения», увязываемые с отрицанием принципа дальнодействия, могут не совпадать с антиязыковыми, которые рассчитаны по ту сторону трансгрессии: имеется в виду не прерогатива означающего над означаемым, а невозможность для означающего опоздать к неизвестному означаемому или референту; приоритет означающего над означаемым может быть постулирован лишь тогда, когда существует подозрение в неаутентичности той или иной мысли (доводя пример до абсурда, можно постулировать такое семиотическое положение, при котором «изначальное опоздание» будет аннулировано, если найдётся подтверждение неаутентичному мышлению у конкретного носителя языка; столь сильная гипотеза указывает на то, что «изначальное опоздание» является холостым при воязыковлении несобственных мыслей, и лишь перманентная неологизация в духе Эпштейна способна оттенить отсутствие самости для синхронного означивания). «Изначальное опережение» предполагает изменение в ущерб отставания для означаемого, которое не может быть выражено менее запаздывающим означающим, а также тогда, когда нестационарности подвержены как означаемое, так и означающее (диалектическая трактовка знака, даже при рассинхронизованности референта и означаемого, означаемого и означающего, приводит к тому, что принцип «изначального опоздания» оказывается более сиюминутным, чем само время, – ничем иным, как бременем на поводке у небытия). «"Изначальное опоздание" при телепатии не является панацеей непосредственной координации между планом содержания и планом выражения, поскольку трудно отрицать воязыковление мысли, то есть общение исключительно языком мышления, а не словами (если телепатия имеет градацию, то воязыковление может быть поставлено под нериторический вопрос, требующий проблематизации языка мысли – например, в фодоровской теории; с другой стороны, при телепатии невозможно полностью отказаться от «изначального опоздания»: синхрония между мыслью и озвуковлением предполагает константность как мысли, так и означающего, в то время как интенциональная природа сознания пригодна только для диалектической течки; природа мысли, воязыковляемой во времени, носит изначально запаздывающий характер, который не поддаётся верификации из – за однотипной точности измерительных приборов: семантическая нищета понимания, основанная на принципе «изначального опоздания», бросает вызов онтологии присутствия/отсутствия с точки зрения презумпции перформативного парадокса, при которой прорыв к означаемым, минуя означающие, не приводит к инстанции истины или фальсификации внутри бинаризма «присутствие – отсутствие», а указывает на семиотическое равнодушие при апеллировании к тождеству небытия и мышления. Если телепатия может быть очищена от семиотических напластований (от означаемого и означающего), вместо которых удастся определить другие единицы коммуникации, то тогда миф «изначальном опоздании» будет развеян в онтологическую константу» 23 . Аргумент от обратного для «изначального опоздания», при котором воязыковление мыслей осуществляется в хаотическом режиме (пожалуй, менее ответственном, чем при узусной номинации), в результате чего аутентичным мыслям (означаемым) будут соответствовать неаутентичные означающие, следует довести до такого отчуждения понимания/непонимания, чтобы за неаутентичными означающими не были распознаны аутентичные означаемые, а сам процесс номинации сводился бы к обогащению исходных означаемых новой аутентичностью за счёт спонтанного наложения означающих, дарующих альтернативные алгоритмы вербальной комбинаторики). Чтение мыслей ещё до их воязыковления может завершиться разоблачением всех манипуляций сознания, поскольку окажется вероятной коммуникация с самим Богом: например, при злокозненном внушении, отчуждающем практику человекообожествления до неразличения теизма и атеизма; неидеологическое управление мышлением сводится к контролю над самостью, идентифицирующей свободу с мерой самоотчуждения. «Изначальное опоздание», отстающее для презумпции перформативного парадокса, может явиться феноменологическим бичом, ставящем под риторическое сомнение онтологию присутствия/отсутствия с последующим её переименованием в патологию. Антислова от Щербы за исключением союза «и»: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка» (грамматологизмы).
23
Автоцитата: Нилогов А.С. Феномен телепатии с точки зрения философии антиязыка / Антиязык (по ту сторону философии языка). – Германия, Саарбрюккен: LAMBERT Academic Publishing, 2017. – 382 c. – С. 241 –262. – С. 255–256.
10
Прорыв в неденоминабельное. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, поименованных в соответствии с их существенным признаком (по А.А. Потебне), чьё удостоверение неэтимонологизируемо, – квазиэтимонологизмы. «Изначальное опережение», пришпоривающее означаемое на языке мысли, указывает на принципиальную невоязыковляемость некоторых референтов, благодаря которым онтология отступает в дословное, но отнюдь не молчащее. Там, где классическая онтология оказывается косноязычной, нет соблазна подозревать её в косномыслии: номинация квантового мира требует не языка онтологии, а онтологии языка, в том числе языка бытия. Крах онтологии присутствия/отсутствия в патологию не увенчался некрологом, письмена которого устарели ещё раньше смерти теологии без Бога: патология вместо онтологии выходит на уровень неноминабельности, в то время как цель философии – прорыв в неденоминабельное, в котором уже невозможно лишить вещь её истинного имени. Патология (или патософия) использует антиязык для рекогносцировки на непоименованном с методологической установкой Прециози «исследуя, не навреди» (с другой стороны, нет никакой гарантии антиязыковой исчерпаемости бытия, включая его физикалистское измерение). Именование абстрактных референтов размером, например, 10–66, чуждых квантовой физике, ввергает патософию в бесконечную математическую редукцию, а рядовых носителей антиязыка – в антисловный гул, роскошь которого дешевеет по мере упрочения числового ряда по ту сторону вычисления (если число пи поделить на само себя, то получим ли мы единицу?, как поименовать результат деления одного трансцендентного числа на другое?). То, что не подлежит номинации по определению, онтологически – нетранспарентно, а значит и антилингвистично по своей сути: онтология языка, отступая к патологии языка, теряет по пути все физические ориентиры, представляя собой метафизику в идеале самих физиков – прежде, чем быть поименованной, вещь должна лишиться ложного умолчания в дословном. Если патология языка рискует дальше языка бытия и всей метафизики аутентичной номинации, то остаётся лишь позавидовать тем первопроходцам дословного, которым посчастливиться узреть истину в её доантисловности, чья хронология изначальнее невоантиязыковляемости. Онтология языка включает в себя философию языка бытия, которая едва скарикатурена с философии естественного языка, чтобы казаться самопародийной: на спор с онтологией языка действует физикалистика языка, указывающая бытию на его место в антиязыковом буфере, в котором апофеоз номинации доведён до небытия языка (онтология языка открыта для патологии языка, провоцирующей к анонтологии языка: небытие языка – определивание неденоминабельности до нетранспарентности с её автореференцией, являющейся одним из псевдонимов небытия; онтология антиязыка составляет самостоятельное множество исключений из онтологии языка, играя в антислова на поле антиязыковой комбинаторики. Беспомощность естественного языка в именовании квантовых объектов приходит в компромисс с антиязыковой вседозволенностью – презумпцией панноминации, благодаря которой разрешается такой скандал в философии, как «существовать – значит быть поименованным», в то время как бытие–непоименованным не является доказательством подлинного существования. Акт номинации указывает на след самоотчуждения, на который может выйти любой непоименованный референт, но так и не стать самоназванным: анархическая номинация сродни антиязыковой комбинаторике, не исчерпаемой в своей астатистичности. Количество антислов превышает бесконечный ряд натуральных чисел, налагая запрет на инфинитизацию естественного языка и постулируя антиязык как средство борьбы с математическими призраками наподобие трансцендентных чисел. Онтология языка провоцирует риторическое отвечание, не требующее вопрошания, то есть полагающее ответ (потенциальный вопрос) в качестве конечного вопроса, на которых уже не удастся найти ответ. Именование антилингвообразных вещей ставит перед антиязыком барьер роста, за которым начинается абсурд, невыразимый никакими антисловами: конъюнктурное ограничение применения антиязыка приводит к снятию всех противоречий, которые возникает при переводе с языка на антиязык, а именно: остаточный шлейф уже–понимания с призраком предустановленной герменевтической гармонии, делающей предсказуемой каждую номинацию (антиязыковое чутьё должно быть натренировано не только на открытие новых классов антислов, но и на воантиязыковление мыслей).
11
Антиязыковая этимология. Принцип «изначального опоздания» для антиязыка представляет собой запаздывание названия множества к одному из своих членов, который рискует поменять класс или вовсе воязыковиться. Дрейф антислов из класса в класс ставит под вопрос антиязыковую этимологию – реконструкцию антислова в деструктимон (форма окончательного разантиязыковления антислова, исключающая прецедент воязыковления без последующего воантиязыковления (например, какое–либо антислово из класса футурологизмов сначала попадает в класс потенциалологизмов, а затем воязыковляется, после чего становится праформологизмом, а вследствие вторичного воязыковления попадает в класс ретрологизмов, ожидая как воязыковления, так и воантиязыковления)). Антиязыковая этимология легко фальсифицируема в семиотическую трансцендентность: пока вещи остаются непоименованными даже на антиязыке, онтология языка нуждается в демаркации границ буфера между номинабельным и неноминабельным (другими словами, в разграничении полномочий между языком и антиязыком в вопросах неденоминабельности, когда невозможно лишить вещь её имени). Статусы предельного воязыковления и предельного воантиязыковления (а также предельного разъязыковления и предельного разантиязыковления) избыточны в своей трансцендентности и амбиутопичны: все они образуют особые классы антислов, которые с лихвой можно разместить в метаантиязыке – метаязыке для антиязыка (в отличие от антиметаязыка – метаязыка, выраженного антисловами). Антиязыковая этимология основывается на удержании всех антисловных перерождений того или иного антислова, которое нельзя заподозрить в невоантиязыковляемости, а особенно – в невоантиязыковляемостности. Вечное пребывание антислова в модусе невоязыковляемости способно породить миф о границах бытия в отношении собственного языка описания, а не об очередном классе антислов – праформоантилогизмах. То, что не подлежит воантиязыковлению, составляет антиязык небытия (потребность в невоантиязыковлении постулируется как патовая для антиязыка, вынужденного считаться с парадоксами собственной автореферентности; по сю/ту сторону языка и антиязыка располагается область автореферентного абсурда). Раз(во?) антиязыковление – это патовое продолжение разантиязыковления (фатальная потеря референтом своей антисловности), при котором невозможна повторная невоантиязыковляемость, то есть вторичная констатация тщетности воантиязыковления). Раз(во?)языковление – это невозможность производного воязыковления. Постулирование пределов антиязыка, которые не зависят от воязыковления, может обернуться дешёвой провокацией всего ещё не воантиязыковлённого, но подлежащего прописки в антиязыке; посредством отчуждения в специальные классы антислов «невоантиязыкабельного» существует риск редукции антиязыковых границ к автореферентности, тогда как для патологии языка важны исключения – примеры, ставящие под подозрение трансцендентность антиязыка по номинации вещей; там, где заканчивается всеядность антиязыка, начинается зона семиотической безответственности, буфером для которой служит небытие: то, что не может быть воантиязыковлено, не существует в модусе ускользающего ничто, то есть в невозможности фиксации самого отсутствия, а, следовательно, и невероятности его воантиязыковления – не столько ускользающего небытия, сколько невоантиязыковляемого в нём: «Не существовать – значит быть невоантиязыковляемым». Ничто, ускользающее от воантиязыковления, пребывает в особом патовом состоянии, которое характеризуется бесконечной герменевтической непрозрачностью: то, что не удаётся удержать в антиязыке, приобретает зловещий семиотический оскал, пугающий любого дантиста; если отсрочить невоантиязыковляемое в будущее, когда антиязыком будут свободно пользоваться, существует риск профанации перед предшественниками, у которых есть презумпция невиновности в случае встречи с потомками, знающими гораздо больше, но не застрахованными от рецидивов жамевю (когда новая ситуация воспринимается как уже знакомая); то, что не может быть отражено в антиязыке в том или ином антисловном компромиссе, подлежит изначальному забвению, которое не нуждается в чьём – либо умолчании. Антиязыковой парадокс состоит в том, что воантиязыковлению подлежит всё без исключений, несмотря на явную автореферентную ущербность самого антиязыка: заглядывая дальше онтологии языка, чья референтативность увязает в пороге восприятия бытия в его физикалистском изводе, можно наткнуться на семиотическую пустоту, метафорами которой являются тёмная материя и тёмная энергия.