Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
Вообще-то — известно из многочисленных справок, именно этим околоточным приложенных к не менее многочисленным докладным запискам — околоточный животных любил. Он даже — в его положении вещь неслыханная [679] ! — делал жертвенные взносы в одно из столичных обществ: это общество содержало приют и ветеринарную лечебницу. Но именно поэтому — из любви к животным и определенного знания того, как работали настоящие общества защиты животных — околоточный с первого же знакомства и не взлюбил что Варвару Михайловну, что ее подружек.
679
Оклад оставлял желать много лучшего. Околоточный I разряда в год получал около 800 рублей, II — около 700, III — около 650. К какому разряду относился именно этот околоточный, выяснить нам не удалось.
Варвара Михайловна
Последние события — мы имеем в виду задержание, приговор и арест на пять суток всех без исключения участниц акции протеста подле сливочной лавки — никак не могли способствовать налаживанию отношений между околоточным и Варварой Михайловной. Хуже того: эти события стали переломными. Штраф и суровый приговор привели Варвару Михайловну в бешенство, а вину за приключившееся с ней несчастье она возложила именно на околоточного. Почему так — потаенная загадка ее души, но факт оставался фактом: ни городовых, принимавших участие в задержании, ни старшего помощника участкового пристава, лично впихнувшего ее в арестантский фургон, ни судью, вынесшего неслыханное дотоле решение, — никого из них Варвара Михайловна не винила в свалившейся на нее и ее сподвижниц беде. А вот околоточного, подоспевшего только уже к шапочному разбору, она сделала виновным во всём и лишь укрепилась во мнении, что он — чудовище!
680
В условиях страшной текучки кадров, чин околоточного — для придания ему привлекательности — был сделан классным и отнесен к XIV разряду. Таким образом человек, поступавший на этот чин, приравнивался к офицерам, а обращаться к нему следовало «ваше благородие».
Однако мы помним и другое: страстью наклеивать ярлыки отличалась не только Варвара Михайловна.
Если сама Варвара Михайловна с фантастической — ни на каких реальных фактах не основанной — легкостью наклеила ярлык на ненавистного ей околоточного, то ведь и на нее саму с не меньшей легкостью приклеили ярлык. И сделал это не только вступивший с ней в противоборство околоточный, но и другие окрестные жители! Взять того же Петра Васильевича: не он ли с легкостью вообразил, будто Варвара Михайловна и ее подруги могут ворваться к нему на ферму и зарезать его коров? А продавцы из сливочной лавки? Разве не они решили, что участницы кружка, стоит им выйти на свободу, непременно учинят погром? А «рядовые» жители дома Ямщиковой? Кто, если не они, давали самые нелицеприятные показания в суде? А дворник Константин?
Что побудило всех этих людей прийти к единодушному мнению: кружок — сообщество рехнувшихся от безделья дамочек, еще и очень опасных к тому же?
Мы не ставим перед собою цель разобраться в таких психологических нюансах. Слава Богу, мы — всего лишь рассказчики. Но если отвлечься от рассказа и призадуматься, разве не вскроется очевидное — общая для всех и роднящая людей друг с другом склонность к поспешным выводам и к суждениям не на основании фактов, а на основе собственных — нередко пристрастных — выводов из видимости: внешности, оболочки, бросающегося в глаза?
Активисток кружка единодушно осудили по их плакатам — и вправду, нужно заметить, нелепым, — по их уж очень эксцентричным выступлениям, но прежде всего — потому что они были женщинами.
Давайте припомним: многим ли осуждениям подвергались мужчины, выходившие на улицы и площади с какими-либо требованиями к властям или неравнодушным окружающим? А ведь были и такие! Мужчины объединялись в самые необычные и причудливые общества, целью которых было, скажем, устройство колонии для алкоголиков [681] или запрет на разведение кур иностранных пород! Газеты пестрели многословными статьями, доказывавшими необходимость того-то и сего-то, призывами осуществлять или, напротив, не делать то-то и то-то — например, не покупать спицы для велосипедных колес с нанесенным на них хромом. Но если такие публикации и вызывали чьи-то усмешки, то осуждения — нет. Мужчины могли объединиться в теннисный клуб, и только для того, чтобы совместно снять… не корты — нет! — банкетный зал по пятницам, когда вино и слаще, и, несомненно, лучше способствует обсуждению достоинств ракетки anglaise против недостатков francaise.
681
Такое общество действительно существовало в Петербурге в начале 20-го века. В нем, между прочими, состоял и старший брат Антона Павловича Чехова — Александр Павлович.
Стремление к свободам вызывало недоумение. Стремление к участию в общественной жизни — отторжение. Реализация же мнения о допустимости участия женщин в общественной жизни — скандал. Мужчина мог сколько угодно стоять с плакатом против одиночных гонок на яликах по Неве — стоять прямиком под окнами [682] фотографа Буллы [683] — и никого своим стоянием не возмутить и не взволновать. Но появление под теми же окнами женщин немедленно провоцировало бурю эмоций и запросто могло закончиться в полицейском участке.
682
На Невском проспекте.
683
Карл Карлович Булла (1855–1929) — основоположник российского фоторепортажа.
Мы были патриархальным обществом. По нашим просторам вовсю носились паровозы, в Москве по рельсам гремел электрический трамвай, в столице для пожарного депо господин Фрезе готовил настоящий автомобиль и даже в небо уже готовы были взвиться самолеты. Но к женщинам мы относились с ощущением собственности, а собственность на тротуаре с плакатом в руке — это нонсенс! Конечно, уже не все признавались открыто в подобного рода чувствах, но даже те, кто уже на словах признавали за женщинами права, в глубине своих душ и сердец смотрели на открывавшиеся перспективы с ужасом. А так как ужас весьма побудителен, то и действий долго ждать не приходилось: мужчины хмурились, отворачивались и ставили на несчастных клеймо. Это клеймо давалось навечно. С этим клеймом жизнь за пределами кружка прекращалась. Женщины становились отверженными.
При таком положении стоит ли удивляться тому, что и выходки участниц самых разнообразных женских объединений становились раз от раза всё более радикальными, всё более шокирующими — направленными больше на эпатаж, нежели на изначально заявленные цели? Впрочем, до откровенного экстремизма дело еще не доходило. Хотя в какой-то степени именно им — тягой к нему — возможно объяснить начавшееся среди женщин повальное распространение вредных привычек: вызывающе открытого курения, неумеренного пьянства, стремления к бунтарским нарядам. Однако, как это иногда случается, подобные проявления быстро превратились в штамп, в обыденность, были подхвачены модой и ею же, модой, низведены с пьедестала бунтарства на самую тривиальную мостовую. Бизнес учуял запах денег, и вот уже в красках стали печататься рекламные объявления — мундштуков, укороченных платьев, специальных (для дам) алкогольных коктейлей, губных помад, румян и прочего, и прочего — всего, что еще вчера составляло обиход совсем иной публики.
Варвара Михайловна исключением не являлась. Одета она была хотя и добротно, но легкомысленно, в пальцах левой руки сжимала мундштук с незажжённою, впрочем, папиросой, ее губы нескромно алели — особенно ярко в свете направленного на ее лицо фонаря, — скулы были очерчены пятнами румян, а глаза тонули в тени патентованной туши. Но особенно поразительным было другое.
На голове Варвары Михайловны — ровно по сезону — красовалась зимняя шляпка, но размеров она была таких, что сами ее создатели ужаснулись бы, если бы к ним хоть на мгновение могла прийти мысль, что шляпка эта окажется в зимнем Петербурге. Она была настолько маленькой, что голову не прикрывала совершенно. Она была создана для кокетства на авеню Фош, но никак не для защиты от стужи, ветра и снега Среднего проспекта Васильевского острова!
Волосы Варвары Михайловны свободно выбивались из-под шляпки — целой копною. На первый взгляд, неуложенные и нечесаные (на самом-то деле это было не так), они взвивались беспорядочными лохмами под дувшим в спину Варваре Михайловне ветром, залипали на лицо, отбрасывались в стороны, жили своею собственной жизнью, но главное — сияли, искрились, переливались и всё это — на фоне ровного собственного свечения.
Направленный на Варвару Михайловну свет полицейского фонаря создавал удивительную иллюзию. В нем ее волосы — при обычном освещении, вероятно, просто светлые — казались рыжеватыми и тлевшими собственным огнем. А летевшая с неба ледяная крошка осыпала их искрами, находившимися в беспрестанном движении и временами сливавшимися в сверкающий ореол.