Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Серафима, скажи-ка мне, — обратился к девушке Дзиппа, — это не наши ли соседки машут там палками? Никак не разгляжу…
Оказалось, мать и дочь неистово молотили колхозного коня Байтугана…
— Какого черта мы его взяли?! — ругалась Уалинка. — Старая кляча!
Она швырнула палку на землю и уставилась на приближающихся Дзиппа и Серафиму…
Дзиппа, подойдя к Байтугану, ласково похлопал его по шее, глянул укоризненно на Уалинка и спросил:
— Зачем он вам? У вас ведь даже телеги нет…
Так спросил он, хоть должен был сказать другое, и Серафима думала о том же — как они осмелились забрать коня домой? Кто позволил им?
— Чего там говорить
— Бедный Байтуган, — покачал головой Дзиппа. — Что с тобой стало…
Дзиппа дернул веревку, привязанную к ноге овцы, и зашагал к селу. Серафима растерянно смотрела ему вслед, потом повернулась к соседкам и спросила:
— Может, помочь вам?
— Иди, иди, мое солнышко, помоги тому, кто нуждается в этом, — Уалинка ткнула пальцем в сторону Дзиппа. — А мы справимся сами, доберемся как-нибудь… Ты только не подумай о нас ничего такого, — будто испугавшись, зачастила она, — обязательно зайди к нам вечером…
Когда Серафима догнала старика, тот, не глядя на нее, сказал:
— Осталась бы с ними.
— Они меня к тебе послали.
— А ты никого обидеть не захотела? — улыбнулся Дзиппа. — Даже солнце не греет всех в одно и то же время.
— Разве Байтуган еще годится для работы? — помолчав, спросила девушка.
— Посмотрел я на них, и вспомнилась мне одна притча, — сказал старик. — В одном доме выросли три сестры. Две старшие вовремя нашли свое счастье. Пришло время выходить замуж и младшей, но женихи перестали заглядывать в их дом. Время текло, как воды бурной реки, а девушка сохли в отцовском доме. Посмотрел на все это отец и сказал: «Выдам ее за такого же несчастливого, как она сама». В один прекрасный день этот несчастливец явился к ним, и отец отдал за него свою младшую дочь… Прошло какое-то время, и заныло отцовское сердце — как там его дочь, как они живут, несчастные? Холодно, наверное, и пусто у них в доме… Не выдержал отец, отправился проведать их. Смотрит, а дом у них — полная чаша. Задумался он: «Какой бог им помогает? В чем кроется их счастье?» Приглядывается отец, присматривается и однажды замечает — счастье дома спрятано в глазах собаки!.. Отец девушки был человеком алчным, и понял он: не будет ему покоя, пока не выпросит у зятя с дочерью эту собаку. Едва он заикнулся об этом, как получил ее в подарок. Привез он собаку домой, смотрит в ее глаза, но никакого счастья в них не видит. Бросил он все дела и снова помчался к зятю. Ищет, высматривает — где же оно, счастье? На этот раз оно оказалось в глазах барана. Тогда отец попросил зятя: «Если ты хочешь что-нибудь сделать для меня, зарежь этого барана». Зять так и поступил… Когда жарили шашлык, капля жира упала в огонь, затрещав, подпрыгнула и пристала к губе маленького мальчика, внука жадного старика. Мальчик облизнул губу, и счастье дома перешло в его глаза. Покрутился старик, повертелся и понял, что тут он бессилен: мальчика ему никто не отдаст, — Дзиппа умолк, оглянулся, чтобы еще раз увидеть Байтугана. — Никакого проку не будет им от этого старого коня, — сказал он, — но они обязательно погонят его домой, потому что помнят Байтугана молодым и думают, что счастье села кроется в его глазах…
— Эй, вставайте! Поторопитесь!
Утренний свет преломился от истошного крика Дунекка.
Серафима, будто горящую головешку к ней поднесли, вскочила с постели и увидела испуганное лицо матери.
— Что случилось?
— Не знаю, — отвечала Госка. — Уалинка и Дунекка что-то пронюхали опять…
— Вставайте! — орет под окном Дунекка. — Таурзат
Растерявшаяся Госка хватала все, что попадалось под руку: корзинку, мешок, шпагат… Серафима, умывшись наскоро, выбежала на улицу, следом за матерью. Они смешались с толпой, устремившейся к правлению колхоза. Все эти люди — и женщины, и старики — казались Серафиме листьями, сорванными с деревьев злым ветром, а ветер, кажется, никогда уже не утихнет… Раньше во дворе правления негде было пройти — всюду стояли подводы, машины, трактора, плуги. Теперь двор чист, как беговое поле… Напротив здания правления — длинные амбары, крытые черепицей. Раньше они всегда были полны, из каждой щели виднелись золотистые зерна кукурузы…
Люди остановились, сбившись в кучу, смотрели издали на амбары. Серафима подумала, что не случайно они держатся на расстоянии и не случайны их крики, летящие, словно камни, в сторону красных черепичных крыш.
— Смотрите-ка, там Гыццыл! [62] — воскликнула одна из женщин, стоящих рядом с Серафимой.
— Да, это его проделки, — подтвердила другая.
— Где он? — спросила третья. — Покажите его.
— Вон туда смотри, на крышу крайнего амбара.
62
Гыццыл — буквально маленький; малыш.
— Вижу! Ишь куда забрался! Чтоб он шею себе свернул!
— А что это у него в руках?
— Клянусь богом, это граната!
— Граната! Граната!
Кто из женщин не знал, что такое граната? Самого солдата не успеешь увидеть, как заметишь висящую на его поясе гранату. А сколько солдат перешло через Ираф…
Граната в руках Гыццыла — это затаившаяся беда.
Никто из сельчан не помнил, когда родился Гыццыл. Отец и мать его исполнили свой долг перед миром, но природа отнеслась к нему с суровостью мачехи. Говорят, Гыццыл даже срока своего не дождался в утробе матери. Кто-то сказал, взглянув на новорожденного, что он меньше кулака. Кто-то добавил: «Такой маленький, что меньше и не бывает». Слово пошло из уст в уста, вернулось туда, откуда вышло, и прилипло к новорожденному: Гыццыл!
С самого начала войны Гыццыл стал жить во дворе правления колхоза. Забыл дорогу домой. И ночью сторожил колхозное добро, и днем. Люди, посмеиваясь, называли его то членом правления, то заместителем председателя…
Сейчас он сидел на крыше крайнего амбара, и глаза его сверкали, как угли, с которых только что сдули пепел. А люди, толпясь в отдалении, осыпали его проклятиями.
— Чтоб ты провалился сквозь землю!
— Слезай, а то подожжем тебя вместе с амбаром!
— Начальство твое шашлыки в горах жарит, а ты свою дурную башку на ветер выставил!
— Подожди, немцы придут, они тебя за ноги повесят!
Люди, столпившиеся во дворе правления, увидели вдруг, как Гыццыл сунул гранату за пазуху, закричал что-то нечленораздельное и замахал руками. Казалось, он радуется чему-то, и люди пытались догадаться, чему именно.
— Смеется, — сказала в тишине одна из женщин.
— Пускает нас, — предположила вторая.
— Пошли!..
Словно щепка, отскочившая от полена, из толпы вырвалась одна из женщин. Гыццыл тотчас же преобразился, выхватил из-за пазухи гранату и замер, подняв ее над головой. В тот же миг послышался торопливый цокот копыт, и Серафима, оглянувшись, вскрикнула: