Антология сатиры и юмора России XX века. Том 21
Шрифт:
— В пастыри я не гожусь, — скромно ответил Мемозов и забрал со стола блюдо мяса. — Я угонщик, конокрад и живодер, прошу любить и жаловать.
— Должно быть, Мемозов хочет подвергнуть телекинезу нашу Железку.
Этот полувопрос подвесил к потолку, словно ракету тревоги, лично академик Морковников.
Наступило тягостное молчание, и, надо признать, что. несмотря на презрение к Мемозову, все ждали его ответа с волнением.
— Объект громоздок, но не безнадежен, — потупив глаза к мясу и улыбаясь мясной вавилонской улыбкой, проговорил гость. — Павел Аполлинариевич, если вы собираетесь выставить меня на лестницу, учтите, карате
Мемозов удалился то ли в двери, то ли в окна, то ли и стены, никто и не заметил, как он исчез, потому что вес обернулись на гремящую, пританцовывающую, напевающую фигуру в длинном желтом бурнусе, в огромных черных с верхней перекладиной очках на бритой голове, ни поминающей протез головы, то есть фальшивую голову безголового человека.
Никто не мог даже и вообразить, что под желтым бурнусом бьется робкое милое сердце их любимца Кимчика, так легко порабощенного и измененного новоявленным другом торнадо.
— Кто вы? — спросил, храбро выступив вперед, главный сын Кучка.
Взрослые все еще переживали безмолвие.
— Я мумия здешнего шамана, — скорее не произнесло, а дало понять явившееся существо. — Я дефект природы и газовый пузырь. Сто лет я облучал свою голову ультрафиолетом, пока не получился протез головы. Теперь я перед вами с приглашениями на сеанс контакта. Жизнь большого интеллекта невозможна без дефекта. Что касается дефекта, он съедает интеллекта. Жаден он, как саранча, и танцует ча-ча-ча!
Ударил бубен, веером вылетели из-под ног желтого балахона приглашения — сердечки, кружочки, треугольнички, склеенные из страниц индийской книги «Ветви персика».
Искусный и благородный сердцем превратит трапезу нищего в пиршество князя.
— Остро, не правда ли? — спросили женщины.
— Согласен, — неожиданно для самих себя сказали мы.
Не потому ли, дорогая, что жизнь пошла наперекос? Нет. Просто Ночью Ветер Мая Шальную ласточку принес. И сдвинулись мои устои, в порт прибыл лайнер Кавардак», в лесу турусы на постое, а в чайнике кипит коньяк, летит мой конь с рогами яка, в театрах бешеная клака, ответы ищет зодиак, бульваром рыщет Растиньяк, а я всю ночь в непонятном волнении.
— Все жаждут крови, даже дамы, — вопросительно утвердил на столичном углу среди затихающего провинциального бурагана Мемозов одинокой красавице в лисьих мехах и янтарных ожерельях.
Таисия прежде супруга сняла гипс и сросшейся помолодевшей рукой произвела с собой невероятное — завивку, подкраску, опрыскиванье — и вскоре неузнаваемой некрафаиловской красавицей выплыла
— Халтур-ра! — прокричал в вентилятор ворон Эрнест, но оттуда лишь загудел ветер в ответ, а по мусоропроводу пролетела и кокнулась в ночи одинокая четвертинка.
В разгаре пира — помните? — Наталью перерезала пополам почечная колика.
Когда ты болеешь, когда ты страдаешь, когда ты плачешь без слез, когда ты кусаешь губы», — продолжал работать поэт-компьютер в Европейском институте ядерных исследований на окраине Женевы.
Когда, когда, когда Невразумительные строки перелетали из Швейцарии в Пихты и обратно. Заело!
В разгаре пира дубовый стол с горячими закусками был перерезан вдоль телефонным звонком из Железки:
— Мезоны стали!
— Как так стали?
— Вот так, застыли в каре. Никакого намека на прежнее буйство. Стоят как ассирийцы или персы. Может быть, шарахнуть по ним тяжелой частицей, шеф?
— Еду!
Крупно усталые, сосредоточенные на одной идее глаза «шефа». Средний план! дряхлый разболтанный лимузин, не иначе из гаражей Аль Капоне, «шеф» за рулем, за стек лом вьюга. Панорама: войско Дария Гистаспа в зловещем безмолвии ощетинилось пиками, мезоны.
В последней попытке хоть что-то спасти привел Крифаилов своего безумного дружелюба на свой холм.
— Беру за рубль комплект — телекомбайн с прицепом плюс мельхиоровые вилки, а они у меня уже есть — брал с финским сыром. Значит, на мельхиоровые вилки покупателя найду и снова у меня рубль, и я тогда комплектом отовариваюсь в гаражном кооперативе, — тихо бормотал Агафон Ананьев и тихо пестрил золоченым карандашиком записную книжечку и как бы отгораживался локтем — никому, мол, не мешаю.
— Вот смотри, Агафон, Агафоша, дорогой ты мой человек! — не свойственным себе струнным призывным тоном проговорил Крафаилов и веерным жестом распахнул перед дружелюбом горизонт.
Он был уверен — проникновенное созерцание Железки исцелит помраченный дьявольским искусом разум Ананьева. Ведь чего проще, казалось бы, — стой и молчи, и зрелище родной, пронзительно любимой структуры, ее скромное, но удивительное полыхание в закатных снегах изгонит мышиную суету, наполнит сердце твое простым и мудрым блаженством.
Он глянул и сам со своего холма, и ужас хлобыстнул его лопатой ниже пояса — Железка в этот вечер ему не понравилась. Что же произошло, что изменилось? Да ничего не произошло, ничего не изменилось, но что-то неясное — го ли гнев, то ли раздражение, то ли просто сплин — проглядывало в любимых чертах и крохотная, желтая тучка стояла над пищеблоком физиологического вивария.
Да что же это? Неужто жалкая амбициозная заезжая личность может так легко прервать контакты, нарушить сокровенные связи нашей осмысленной, мирной и кропотливой жизни, исказить невыразимые черты нашей Железки, исказить невыразимое?
— …утюг обращаем в аккордеон вместе с канарейкой, и канарейку в мотор «Вихрь» плюс магазин «Детский мир», — тихо считал Агафон, глядя в разные стороны горизонта пустыни некомплектными глазами.
Однажды в морозное ведро антициклона местный самолет Жучок-абракадабра совершил удивительный, или, как в газетах пишут, памятный, рейс с цветами.