Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин
Шрифт:
Наконец, когда, по мнению вашего знакомого, вы уже нагляделись на Одессу штрих-пунктирно, вы попадаете в ресторан «Братислава», и моментально, то есть буквально уже через сорок минут к вам приближается хладнокровная девушка лет сорока пяти и произносит: «Ну?» И ты ей бормочешь насчет чего-нибудь горячего, ты говоришь: «Принесите нам всем люля». Улыбка сожаления является на ее лице, и она молвит: «Если вы имели в виду горя» е, то при чем тут люля?»
Одесса!
Проходит день и другой, и ты понимаешь, что все твои впечатления даже не штрих-пунктирны, ты выхватываешь только то что лежит на поверхности и бросается в глаза, а на большее у тебя нет ни времени, ни возможности, ни таланта… Но поверхность, в конце концов, тоже выражает суть, больше или меньше. Может быть, в Одессе больше?
Вот ты стоишь на улице и смотришь на рекламный щит возле той самой Филармонии: афиши каких-то ансамблей, каких-то гастролеров —
.. А потом ты знакомишься со знаменитым администратором одесской Филармонии (в Одессе не бывает незнаменитых администраторов, но этот — особенно знаменитый, про него говорят, что сам Миша Япончик считал его бесчестным человеком, и он это знает, и, похоже, сам про себя этот слух и распустил), и ты встречаешь его и говоришь: «Здравствуйте, Дмитрий Михайлович, как вы себя чувствуете?» И он мгновенно отвечает: «Они не дождутся…» Или ты говоришь ему: «Вы прекрасно выглядите», — и он отвечает: «Я моюсь мочалкой».
И эти нелепые слова говорятся так, что тебе почему-то безумно смешно…
А потом вы целый день проводите, слившись со спаянной кучкой друзей — хороших друзей, живущих в этом жарком летнем городе, — вы проводите вместе целый день, и ночь, и следующий день, — вы не успеваете выйти из одного дома, как вас уже встречают в другом, где снова застолье, и снова все шутки ослепительны, и слова умны, и тосты неподражаемы, и с каждым новым тостом взаимная всеобщая любовь делает невозможным расставание, и общение хочется длить и длить… И когда расставание все-таки кажется неизбежным, один из твоих хороших одесских друзей говорит: «Еще не вечер». И это святая правда, потому что уже половина второго ночи. «Сейчас, — говорит он, — мы идем в один чудный дом, там день рождения, они будут жутко рады». У тебя вспыхивает мимолетное сомнение — вас все-таки двенадцать человек, и все-таки время уже два часа, и ты точно знаешь, что ты-то сам был бы не слишком рад принять в это время новых гостей, даже если бы у тебя был день рождения… Но — сомнения прочь! И вы уходите в одесскую ночь— темную, теплую, полную любви, дружбы, сладкой грусти и желания, чтобы это не кончалось, и вот вы все — ты, твои друзья из Ленинграда и одесситы, друзья и подруги, — вы уже идете по темным улицам к неведомым новым друзьям вашего замечательного друга, и пахнет морем — или влажным асфальтом, который освежила поливальная машина, освежив заодно и всех вас, — вы идете по одесским улицам, вы слегка пьяны, веселы, и ночь, как сказал писатель Фицджеральд, нежна, — и вдруг из этой ночи навстречу вам выплывает холодильник, он стоит посреди мостовой, молочно-белый, он стоит, будто это его законное место, непостижимый и загадочный, и не меньше получаса вы все проводите возле него, состязаясь в шутках, гипотезах и остротах, и все побеждают, а когда тема исчерпана и все догадки о том, как попал этот белый истукан на ночную мостовую города-героя, высказаны, — нет, только Гоголю или Бабелю было бы под силу описать этот холодильник и эту ночь! — когда, говорю я, тема исчерпана, вы продолжаете путь, вы идете какими-то совсем уже черными переулками, и выходите наконец к дому друзей вашего замечательного друга, и поднимаетесь по лестнице, и открывается дверь — и все вы, двенадцать друзей и подруг, попадаете в свет, музыку, шумные возгласы и живые взгляды двадцати пяти человек хозяев дома и их гостей, и оказывается, конечно, «это гениально, что вы пришли», и «почему же так долго?», и «сейчас, сейчас…». И вот уже приставлен еще один стол к тому, что стоял, и уже на кухне готовят мясо, и «вот еще пироги», и «после первой не закусывают даже в Одессе» — хотя это уже для вас не первая и не вторая, — и «за знакомство!». «Миша — Миша — Оля — Сеня — Витя — Зоя…» И «за именинника!» «Ах, именинница? Тем более!» — «Мы вас так ждали!..» — «Ну, и как вам у нас в Одессе?»
И вам прекрасно, и ваш замечательный друг, который привел всех вас в этот дом, светится самодовольством: мол, как вам приемчик? Мол, я же говорил!.. Но все же что-то во взгляде хозяина дома заставляет тебя насторожиться, какую-то заминку ты чувствуешь в том, как он общается с вашим замечательным другом. И еще через час ты наконец слышишь вопрос хозяина, обращенный к нему, к другу вашему замечательному: «Слушайте, ну где же я вас мог видеть?!»
И выясняется, что никто вас здесь не знает — ну вас-то ладно, вы с севера, вы вообще ни при чем, — «попробуйте салат
«Ах, Одесса, жемчужина у моря…»
Я позволил себе — и меня понесло…
Я что-то давно не был в Одессе. Я обязательно поеду. Хотя боязнь разочароваться существует во мне.
Но, с другой стороны, можно ли разочароваться в городе, где на твоем вечере тебе прислали записку: «Правда ли, что хомо сапиенс — это пупковая грыжа?» Я до сих пор не знаю, что ответить на это, и потому говорю себе:
— Регламент!
1978
У ТУРНИКЕТА
Одесса. Второе апреля. Сегодня мне тридцать. И стол Накрытый стоит в Ленинграде. Одесса. Аэропорт. Смотрю на Валерку. На Зою. Посадка уже началась. А там уже первые гости. И папа глядит на часы. А тут — и Валерка, и Зоя С любовью глядят на меня. А там наливают по первой, И мама косится на дверь. «За маму!..», «За папу!..», «За сына». «К горячему он прилетит!..» Одесса. Второе апреля. Посадка подходит к концу. Валерка и Зоя. И Зоя. Ну, все. Мне пора. Я иду. Иду я к окошку возврата И не возвращаюсь. Аминь. …Второе апреля. Одесса Сегодня мне сорок один. «Валерка, а где теперь Зоя?» В кармане билет на Москву.ПОСЛЕДНИЙ РЕСУРС
Слово первое, дико серьезное, сказанное в Барселоне, на конференции «Культура и защита окружающей среды»
Ladies and Gentlemen,
When we speak of Environment, we usually mean…
Дамы и господа!
Когда говорят об окружающей среде, обыкновенно имеют в виду воздух, воду, почву и прочие природные ресурсы. Однако я полагаю, что для современного человека окружающая среда — это прежде всего окружающие его другие люди. И если наука обязана искать пути для защиты экологии, то первой задачей искусства является защита и оздоровление духовной среды.
Я должен признаться, что не спасал от загрязнения реки и озера, не очищал атмосферу, не боролся с нефтяными пятнами в океане. Моя профессия — литература, мой жанр — сатира и юмор. Я практик, и прекрасно сознаю, что теоретизировать по поводу юмора — то же самое, что есть холодный пудинг. Впрочем, в моей стране не едят пудингов. В моей стране сейчас продуктов питания вообще гораздо меньше, чем юмора.
Я думаю, что сатира и юмор — важнейшие средства защиты человеческого организма от окружающей его среды. При этом, если юмор помогает человеку приспособиться к трудностям бытия, то сатира — это защита активная, она нацелена на преодоление существующего статус-кво.
Были периоды, когда в моей стране — и не только в моей — сатирическая шутка могла стоить Человеку несколько лет жизни, а иногда и самой жизни. Что говорит не о высоком качестве шуток, а о низкой цене человеческой жизни. При тоталитарной системе открытое сатирическое слово невозможно. Сатира живет живет в подполье, она прибегает к аллегории, к намеку, к подтексту.
В таком обществе все читают между строк и слышат между слов. В годы, предшествующие тому, что называют «перестройкой», искусство аллегорий достигло небывалого расцвета. Мы находили намек даже там, где его не было. Достаточно было кому-то по какому-то частному поводу произнести пословицу «Старость — не радость», как девятеро из десяти слышали в этих словах намек на возраст брежневского Политбюро, а десятый фиксировал сказанное.