Антология сатиры и юмора России XX века. Том 32. Одесский юмор
Шрифт:
Через минуту зал впал в анабиоз.
Лес рубят – книги летят
Анна Антоновна, обладательница лучшей в Восточно-Сибирском экономическом районе фигуры, вскочила среди ночи с модерных полатей и, как была, в одной пудре «Ланком», кинулась в рабочую светелку мужа.
Катастрофически элегантный в своем крахмальном исподнем, ее муж, он же Директор Всея Сплавныя Конторы, изящным ломиком крушил паркет.
–
– Прорубь делаю! – подмигнув бицепсами, ответил муж. – Заместо ванны. Не хуже, чем на Москве-реке!
Она изысканно спрятала свое красиво-туманное лицо на его сильной и умной груди. Он прильнул к ее губам самого незаурядного в их поселке, а может, и во всей РСФСР, педагога. И почувствовал, что не в силах больше противиться измучившему его страстному желанию – желанию реконструировать Ухтайский трелевочный участок.
Она поняла. Ее захлестнула исступленная гордость за этого технически мужественного человека. Перепрыгивая через большие – куда там столичным! – лужи, Анна Антоновна чисто по-женски пошла в школу.
Возле запани Федька Аглицкий, охальник высшей квалификации, вытаращился на нее и ничком рухнул в снег. Следом упали без чувств еще двое прохожих.
– Стареешь, Анюта! Раньше по десять падало, – вскручинилась она. Но тут же гордо расхохоталась и своей поющей искристой походкой вошла в класс. Двоечник Малышев закусил губу и понял: не жить ему больше без учебы.
– Дважды два… – раздумчиво начала Анна Антоновна, и скучный школьный урок вдруг переплавился в пьянящую сказку интеллекта.
– …равняется… – пел мел.
– …четыре! – ликующе отозвалось за дальним перекатом…
В дверь постучали. Перед Анной Антоновной, второй дамой поселка, стоял сам Грохотов – туз областного масштаба. Протягивая ей букет обычных бразильских орхидей и снимая свои простенькие замшевые онучи, он подмигнул ее мужу:
– Загордился, Андрюха? Выбился в директора сплавконторы и своих ребят начпредкрайисполкомов не узнаешь?
Муж вытащил из проруби в паркете омуля в томате. Отрезал:
– Будем сплавлять лес по-новому: не вдоль реки, а поперек!
Гость прижмурился:
– Ну-ну… А не пошел бы ты, паря, ко мне в замы? Красавицу твою в сенях посадим, сиречь в приемной. А сами возьмемся за оленей, за это рогатое золото тундры…
Пока они чалдонили, Анна Антоновна закурила сигарету с красивым заграничным названием «Прима» и стала вязать мужу на зиму свой теплый шерстяной портрет.
Над поселком стояла тишина, наполненная гулом моторов. Пахло весной, перевыполнением плана и первой в области любовью.
По течению плыли гладкие, без сучка и задоринки, производственные романы. Начинался весенний книгоход.
Сплавщики вылавливали романы баграми и волокли к запани, чтобы превратить их в первоклассную древесину. Из нее потом сделают
Шел круговорот бумаги в природе. За распадком медленно садилось оранжевое модерное солнце.
Из облачка, зацепившегося за лесопилку, вынырнул Амур в ватнике, с луком.
– Не стой под стрелой! – озорно крикнул он Анне Антоновне. Но она не слышала – с головой ушла в мысли о том, как бы модернизировать школьный циркуль.
Алмазный мой кроссворд
…Пока вдогонку щурился подслеповатыми витражами бретонский городок Собака-на-Сене.
Городок знаменит тем, что никто из моих знакомых литераторов не жил в нем. Лобзик ухитрился трижды не побывать там, хотя в своих сонетах описал городок до малейшей консьержки.
В ту пору Лобзик еще не стал поэтом с мировым именем Юрий, а был всего лишь талантливым босяком, какие в Одессе встречаются на каждом углу.
Тогда, что ни день, на литературном небосклоне Молдаванки вспыхивала очередная звезда. Помнится, где-то в двадцатых числах тридцатых годов родились строчки, которые до сих пор будоражат воображение сантехников: «Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман».
Берег. Море. «Белеет парус одинокий…» Сейчас уже трудно припомнить, кто придумал эту фразу, я или Мячик. Да и стоит ли? Ведь позднее один из нас дописал к ней целую повесть.
Она очень понравилась Карамельке – той самой, которая некогда позировала Арапу для Татьяны Лариной. (Любой исследователь-татьяновед без труда может подтвердить или опровергнуть этот факт.)
С Арапом судьба свела нас в тихое апрельское (по старому стилю) утро. Нянька везла меня в коляске вверх по Потемкинской лестнице. Он полулетел навстречу. Бакенбарды косо резали воздух.
– Откуда ты, прелестное дитя? – спросил великий стихотворец на музыку Даргомыжского.
Тополиный пух. Весна. Лиссабон? Большой Фонтан? География перемешалась. Полушария сплюснулись, как моченые яблоки в кармане моей гимназической шинели. Вкус яблок. Шум Привоза – знаменитого одесского рынка.
Эскапады полустанков.
Память встреч. Одуревшие от зноя скалы Ланжерона.
Воспоминания – это не что иное, как консервированные события. Вот почему я люблю путешествовать во времени в общем вагоне.
Усы у городового словно помазки для бритья. Сходство усиливается тем, что городовой весь в мыле. Он гонится за кем-то. Лицо убегающего спокойно. Он спит. Или я сплю?
…но вечером, а вернее, на хрустящем от сиесты изломе дня, ко мне в отель явился с фиолетовыми на смуглом лице усами человек и, стесняясь своего латиноамериканского языка, столь несхожего с милым моему уху шипучим клекотом Пересыпи, что-то спросил.