Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
— Не только видел, но даже провел с ним несколько раундов. На тренировке, разумеется, — улыбаясь, подтвердил Ричардсон.
— Вы мне расскажете? — в голосе мальчика слышались надежда и волнение.
— Конечно! Могу даже показать. А ты любишь бокс?
— Мы видели этого самого Джо Луиса в кинохронике в Гельсингфорсе, — вмешался Свен Аугустович, — и с тех пор мальчик совсем сошел с ума. Все время просит, чтобы мы купили ему боксерские перчатки. Но с кем ему здесь боксировать? С медведями или Дашей, нашей горничной?
— Не надо ничего покупать. Я напишу домой, и мне пришлют все необходимое. Хочешь, я буду с тобой заниматься боксом? — последние слова уже адресовались к Дальбергу-сыну.
Мальчик смотрел на Ричардсона
С этого дня Энтони Ричардсон и Лео Дальберг стали неразлучными друзьями. Они вместе ходили на лыжах в лес, дрессировали Кида — шестимесячного щенка немецкой овчарки, занимались боксом. Энтони сдержал обещание и, действительно, выписал из Америки две пары перчаток, пневматическую грушу на платформе, набитый песком мешок, лапу, скакалки и прочее спортивное снаряжение. По просьбе Елизаветы Аркадьевны молодой американец охотно практиковал мальчика и в английском языке.
Дальберги не успевали удивляться работоспособности и энергии своего постояльца. Молодой гость, казалось, не знал усталости. Он не только с удовольствием возился с их сыном, но и успевал часами штудировать все русские книги, какие только можно было купить в магазинах Хельсинки, не говоря уже о привезенных с собой или принадлежащих Дальбергу.
Узнав, что в Выборге есть довольно многочисленная русская община, Ричардсон стал частенько наведываться и туда, посещал спектакли самодеятельного русского театра и даже службы в православной церкви. Дальберги были немало удивлены, когда узнали случайно, что молодой американец с интересом читает и различные советские издания, вплоть до политических и технических журналов. Это, правда, им уже не понравилось.
Во время своих продолжительных лыжных походов Ричардсон иногда так близко подходил к границе, что Дальберги даже высказали опасение, как бы он в один не столь прекрасный день не заблудился в лесу и не попал ненароком на ту сторону, к большевикам. Энтони только посмеивался и отшучивался: у него нет дел к большевикам и он постарается не попадаться на глаза русским пограничникам. С него хватит и того, что он изучает русский язык в Финляндии.
— Судя по всему, вы, Энтони, в будущем все же собираетесь вести дела в России, — сказала как-то госпожа Дальберг. — Вы так прилежно изучаете не только русский язык, но и всю жизнь Советов. Я видела у вас даже газету «Красный спорт»...
— Да, конечно, Елизавета Аркадьевна. Какой же я буду специалист по русским проблемам, если не буду знать, как и чем живут там, в Советах. Так мы скорее поймем молодую Россию, нежели, скажем, французы или англичане. Мой профессор выгонит меня из университета, если я скажу ему, что провел целую зиму близ Ленинграда, только катаясь на лыжах.
Елизавете Аркадьевне стоило больших усилий не сделать гримасу при слове «Ленинград». Она с тоской и болью до сих пор каждодневно чувствовала где-то рядом с собой присутствие родного ей Петербурга. В их семье никогда не употребляли даже слова «Петроград», не то что «Ленинград». По той же причине Дальберги упорно продолжали называть Хельсинки Гельсингфорсом, а Таллин, куда частенько по делам отправлялся Свен Аугустович, Ревелем.
«Что ж, он прав, пожалуй, этот молодой человек, — подумала Елизавета Аркадьевна. — У него ясная цель, и он не отклоняется в сторону на пути к ней. Конечно же этот Ричардсон будет хорошо знать Советы», — заключила она, уложив в логический ряд все то, чем занимался Энтони, живя у них.
Действительно, штудирование трудных русских глаголов и падежей не было единственным занятием Энтони Ричардсона, хотя он, точно, немало времени отдавал учебникам русского языка, усердно и с интересом читал вслух не только литературные произведения, но даже словари.
Елизавете Аркадьевне вспомнилось: встретив в какой-то книге слово «умопомрачительный», Энтони долго и безуспешно искал
— У-мо-пом-ра-чи-тель-но! — смеясь, по слогам повторил Энтони в полном восторге понравившееся ему слово и с тех пор стал частенько повторять его в своей речи, как бы щеголяя тем, что он, иностранец, знает такое трудное и звучное русское слово.
Энтони любил перелистывать имеющиеся в домашней библиотеке Дальбергов собрания сочинений русских классиков, изданные еще Смирдиным, а Пушкина читал с упоением.
Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись... —нередко декламировал Ричардсон, входя с мороза в жарко натопленную гостиную и грея озябшие ладони на бирюзовом кафеле голландской печи. —
Фонтан любви, фонтан живой! Принес я в дар тебе две розы. Люблю немолчный говор твой И поэтические слезы. Твоя серебряная пыль Меня кропит росою хладной: Ах, лейся, лейся ключ отрадный! Журчи, журчи свою мне быль... —Как выразительны эти пушкинские стихи, — задумчиво говорил Энтони. — Лейся, лейся... Журчи, журчи... Серебряная пыль... Это бесподобно! Я так и вижу этот фонтан, слышу его говор.
Сам того не подозревая, Ричардсон глубоко тронул Елизавету Аркадьевну тем, что ему понравились именно эти, любимые ею строки Пушкина.
Однажды, перелистывая какую-то советскую книгу, Энтони неожиданно спросил:
— Свен Аугустович, а почему вы не читаете советских авторов?
— Мне это не нужно, а Лиза их не любит. Лео не до них: греческий и латынь, да свои финские и шведские классики заедают, да и ни к чему ему советские писатели. Что у них может быть путного? Ничего.
— Напрасно, напрасно, — покачал головой Ричардсон. — Я только что прочитал еще не законченный роман молодого советского писателя Михаила Шолохова. Называется «Тихий Дон». Умопомрачительная вещь! И еще я понял из романа, что кое-кто из казаков — не за Советскую власть! — Ричардсон многозначительно посмотрел на хозяев. — И наоборот, из стихов русских эмигрантов, — продолжал он, — я понял, что кое-кто из них не прочь вернуться в Россию. Вы не слышали такое прелестное стихотворение:
Граница. И чем ближе к устью, К береговому янтарю, Тем с большей нежностью и грустью России «здравствуй» говорю. Там, за рекой, все те же дюны, Такой же бор к волнам сбежал, Все те же древние Перуны Выходят, мнится, из-за скал. Но жизнь иная в травах бьется И тишина еще слышней, И на кронштадтский купол льется Огромный дождь иных лучей. Черкнув крылом по глади водной, В Россию чайка уплыла — И я крещу рукой безродной Пропавший след ее крыла.