Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11

Адамов Аркадий Григорьевич

Сергей вздохнул:

— Эх, ходим мы рядом с чем-то, но никак не ухватим.

— Значит, я этим толстяком займусь, — заключил Лобанов. — Как-то мы его упустили.

— Обязательно. А я пока переговорю с Москвой. И еще раз потолкую с Алеком. Перспективный парень. — Сергей подмигнул.

Они расстались на лестнице.

Сергей зашел к себе в кабинет, и, словно только и дожидаясь его возвращения, немедленно зазвонил телефон. Сергей снял трубку.

— Товарищ подполковник, — услыхал он голос дежурного. — К вам тут пришел один гражданин. Разрешите пропустить?

— Ко мне?

— Так точно. Называет вашу фамилию.

— А

его фамилия как?

— Федоров.

— Гм. Не знаю такого. Ну пропустите.

— Слушаюсь.

Федоров, Федоров… Знакомая как будто фамилия. Где он ее слышал? За эти дни промелькнуло столько фамилий, столько прошло людей! Федоров… Определенно, кто-то называл ему эту фамилию… А-а, вспомнил! Ох, уж этот Урманский! Неужели это он его прислал? Все-таки нахальный парень. И старик тоже хорош… Нашли способ звать в гости.

Сергей рассердился. И когда в дверь постучали, он недовольно и строго крикнул:

— Войд-ите!

Огромный человек в полушубке и валенках неуклюже, боком зашел в кабинет, скомкав шапку в руке. Седые потные волосы беспорядочно топорщились во все стороны и, небрежно зачесанные назад, открывали широкий, изрезанный глубокими морщинами лоб. Круглое усатое лицо раскраснелось от ветра. Человек нерешительно остановился у порога, закрывая своей мощной фигурой чуть не всю дверь.

«Ого, — с невольным восхищением подумал Сергей, — вот это да. Такой в войну мог, конечно, дел наделать и героем стать». Только какое-то чрезмерное его смущение, почти робость не позволяли представить себе ратные подвиги этого человека.

— Проходите, товарищ Федоров, садитесь, — пригласил Сергей.

Старик оторвался наконец от двери и тяжело, вперевалку, приблизился к столу. Стул под ним угрожающе заскрипел. Только сейчас Сергей заметил, что в заскорузлой, широченной руке его зажат паспорт, казавшийся непривычно маленьким.

Положив шапку на колени, Федоров вынул полосатый платок, вытер потную красную шею и, кашлянув, сипло произнес:

— Вот паспорт… Может… того… понадобится…

Он осторожно, даже будто опасливо, положил паспорт на стол.

Сергей все яснее ощущал, что далеко неспроста пришел к нему этот огромный человек, что не пустяковая просьба Урманского привела его сюда, что все гораздо сложнее и потому так смущен Федоров, так взволнован и чем-то явно подавлен, и сразу вспомнил слова Урманского о том, что старик вдруг заинтересовался им, Сергеем.

Федоров между тем шумно вздохнул, и светлые его глаза из-под густых, растрепанных бровей посмотрели на Сергея испытующе и чуть растерянно. Он словно робел начинать разговор, словно в последний раз мучительно решал про себя, начинать ему или нет. И так не вязались между собой необычная громадность этого человека с тягостным, растерянным его взглядом, что Сергей поспешил ему на помощь. Он взял паспорт, раскрыл его и сказал, привычно пробегая глазами записи в нем:

— Ну, так чем могу служить вам, Степан Григорьевич?

Федоров опустил взъерошенную седую голову и глухо сказал:

— Иван Григорьевич я…

— Выходит, ошибка в паспорте? — улыбнулся Сергей. — Исправить хотите?

— Хочу…

— Ну так с этим не ко мне надо.

— То-то и оно, что к вам.

Сергей уловил в его сиплом голосе какие-то странные нотки, заставившие его насторожиться.

— В чем же дело… Иван Григорьевич?

— Дело?.. — Федоров поднял наконец

голову и скорбно посмотрел на Сергея. — Дело моё такое… Считай, тридцать лет тянется, и жизни мне никакой нет. Вот какое это дело. Курица на дороге глянет на меня, а я уже вижу в круглых ее глазах ехидство: «знаю, мол, тебя, знаю…» Воробышек за окном то же самое мне чирикает. А уж про людей не говорю. Кабы знал я, что оно такое — страх перед каждым человеком…

Федоров медленно, с хриплым усилием выдавливал из себя слова. И странно, даже жутковато было видеть, как затуманились его глаза, как шевелил он одеревеневшими, непослушными губами.

И Сергей, чтобы только рассеять охватившую его тревогу перед тем, что еще скажет этот странный седой великан с преувеличенной бодростью произнес:

— Какой же страх перед людьми, Иван Григорьевич? На фронте, говорят, вы фашистов били дай бог как.

— То не люди, — махнул рукой Федоров. — Я про наших говорю. Этот страх, он меня спать отучил. Он у меня всю жизнь отнял. На фронте… Там я под пулю сам сперва лез. «Убей ты меня, прошу, ну убей, сделай милость. Мочи нет». А потом так решил: русский я человек или кто? Кто-никто, а русский. А раз так, должен бить гадов. Потом разберемся, что к чему. Ну и стал их душить, как гнид. Так что о смерти уже не думал. И ночами одни эти гниды снились. Да… Спокойное для души время было, — с неожиданной тоской подытожил Федоров.

Сергей молча слушал, чувствуя, как в душе у него растет тревога. Что-то страшное стояло за тем, что говорил сейчас Федоров, и Сергей, не в силах понять что-либо, боялся неверным, фальшивым словом помешать этому человеку в его трудной исповеди.

— Ну, а после войны вернулся я домой, как и был, чужим. Самому себе чужим, вот что главное-то, — глухо, не поднимая головы, продолжал Федоров. — Жена ждала меня. А я и ей чужим был. Потому и детишек у нас не было. Боялся я их, детишек своих будущих. Потому что и они… — Федоров с усилием проглотил подступивший к горлу комок и еще глуше, еле слышно продолжал: — …Они тоже чужими были бы. Сколько она, жена то есть, слез об этом выплакала, только я да еще подушка ее знаем. Уж я ей говорил: «Брось ты меня». Уж я руки хотел на себя наложить. Не дала. И со мной осталась, горемыка…

Федоров умолк, глядя в пол.

Сергей тихо спросил:

— А рассказали вы ей, в чем дело-то?

Федоров покачал головой:

— Нет. Не рассказал. Никому. Сил моих на это не хватило. Да и поздно было мне перед людьми-то каяться. Сам только на себя удивляюсь, как я с этим камнем на шее жил до сих пор. Но вот теперь… появилась у нас эта девчушка…

— Марина?

— Она… Ну и вы тут из Москвы как раз приехали. Вот я и решился… — Он шумно вздохнул и поднял голову. В светлых глазах появилась какая-то скорбная решимость. — Из-за себя не стал бы. Мне бы только смерти скорей дождаться. Да вот из-за нее, птахи этой…

— Что же произошло у вас, Иван Григорьевич?

— Издалека начинать надо-то. Значит, так. Случилось это давно. Молодой был, грамоты семь классов набрался, в колхозе работал. Послали меня однажды за семенным зерном. Привез. А оно оказалось таким, что не только сеять, корове дай — она жрать не станет. Одним словом, подсунули мне. А я по дурости уже всюду где полагалось, роспись свою поставил. И один как есть виноватым оказался. Ну, судили меня. И дали по тем строгим законам десять лет. Вот так…