Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— А я думал, для сыщика уложить пару бандитов — семечки. Плевое дело.— Режиссер оживился. Куда только подевалась его величественная флегма.— Или это только вы такой субтильный молодой человек?
«Дернул же черт меня за язык! — еще больше раздражаясь, подумал Панин.— Теперь не отвяжется».
— Ну, что же вы молчите? Неужели и правда переживаете? Или это выпивка?…— Он обвел глазами стол и расхохотался.— Нет, нет! Чушь собачья. Когда человек хочет надраться, он берет бутылку водки и закусывает тем, что под рукой окажется.
— А вы-то! Отборный коньячок хлещете! — вырвалось у Панина. Фраза прозвучала словно у обиженного мальчишки.
— И правда,— прекращая смеяться,
Первый раз он не назвал Орешникова подонком.
Панин кивнул.
— Вооруженный?
— С автоматом. У них в подвале уже была выкопана яма для Орешникова.— Панин чуть не сказал: «И для Татьяны», но прикусил язык. Данилкин и так все понял. Лицо его словно судорогой свело.
Они просидели в ресторане до двенадцати. Уже разошлись все посетители. Усталые, помятые, официанты убирали посуду, скатерти со столов.
Ни Панин, ни Данилкин ни слова больше не проронили о событиях последней недели. Режиссер рассказывал о гастролях в Голландии. О разных смешных и трогательных случаях, которые произошли во время этой поездки. О том, как на одном приеме мэр, выступая с речью, вдруг так точно и верно изобразил одну из реприз комического актера Пети Ларина, что все присутствующие на приеме гости и актеры театра буквально схватились за животы.
Когда они спускались из ресторана по лестнице, швейцар Глобус сунул какому-то страждущему большую бутылку водки. Майор успел заметить, как Глобус положил себе в карман четвертной. Потом, широко улыбаясь, швейцар распахнул перед ними дверь:
— Как провели время, граждане хорошие?
— Прекрасно, Григорий! — отозвался режиссер и, протянув пузану руку, дружески тряхнул ее. Панин не поручился бы за то, что из руки в руку не перешел «благодарственный трюльник».
— Жду тебя, Григорий, в театре,— сказал Данилкин.— На последней премьере ты, по-моему, не был.
— Дела заели! — посетовал Глобус.— На следующей неделе постучусь.
Данилкин уловил во взгляде майора осуждение и сказал, едва они вышли на Большой проспект:
— Этот Гриша, конечно, проходимец. Но проходимец услужливый.
Панин промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, какими делами ворочает Глобус, не совал бы ему мятый трешник».
Данилкин вдруг увидел такси с зеленым огоньком и, кинувшись на проезжую часть дороги, поднял руку. Машина, проехав еще метров пятнадцать, нехотя затормозила.
— Вас подвезти? — спросил режиссер.
— Нет!
Панин проводил машину глазами. Он стоял на углу Большого проспекта и Зелениной и никак не мог придумать, что ему делать в этот ночной час. Домой идти не хотелось. Машинально сунув руку в карман, он нащупал несколько монеток. Двушек среди них не оказалось. Зато было несколько гривенников. А гривенники ведь вполне подходят в таксофон.
Капитан нашел телефонную будку, набрал номер Тамары. Он прекрасно запомнил его после разговора с Данилкиной. Трубку долго не брали. Наконец Александр услышал ее глуховатый — наверное, заспанный — голос. И вздохнул с облегчением.
Панин был молод. Ему еще предстояло узнать на своем опыте, что лучше всего лечат наши раны женщины. И они же — больнее всего ранят.
1989
Недоразумение
Редколлегия была назначена на двенадцать,
Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы, хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, но он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха: вместо «воитель» он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то,— подумал Рукавишников.— Наверное, придется этому линотиписту менять профессию».
— Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — Сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок.
— Да вот подготовили статью про советского Дюма,— шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся…
— Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными золотыми браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, играли брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельно от их хозяйки, своей обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета.
— Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна? — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги.
— Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая.— И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш…
— Да не мой, Алла Николаевна. Наш.
— И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне…
О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей: