Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— А тут к ней уже гражданин приходил.
— Какой гражданин? — встрепенулась я.
— Пожилой уже, пожилой. Солидный такой. С портфелем вот таким, здоровущим. Я хотела сюда ее позвать, а он говорит — документы ей подписать нужно, а здесь неудобно. В портфеле документы. И прошел. Недолго побыл. Из порта, говорит. Портовские у нас часто ходят, студенты там на практике работают.
Мне очень бы хотелось уточнить внешность посетителя, но вахтерша уже потеряла ко мне интерес, подошло время обеденного перерыва, уборщица принесла кастрюлю с борщом и булку хлеба. Вахтерша вытащила из стола ложку.
— Ну, иди, иди!
Я поднялась на третий этаж. Нашла нужную дверь. Постучала легонько, потянула. Дверь была закрыта. Постучала сильнее. «Кто там? — спросили меня.— Подождите, минутку!»
Если вы работник милиции и у вас появилось основание не доверять человеку, который в данный момент разговаривает с вами из-за закрытой двери и не спешит ее открывать, хотя на это у него могут быть вполне благовидные причины,— недоверие ваше к нему не уменьшается.
В комнате послышались торопливые шаги, что-то стукнуло, зашуршало.
Затем дверь открылась.
2
Невысокая тоненькая девушка, в шелковом халатике, наскоро наброшенном, поясок завязывала уже в дверях. У нее были черные волосы до плеч, красиво посаженная головка, и вообще она хорошо бы смотрелась — ее портили маленькие прищуренные глазки и тонкие холодные губы. Можно было не спрашивать — это была Эмилия Щуркина и никто более. Кроме того, я же видела ее на фотографии.
Халатик на ней — насколько я разбиралась как товаровед — был, похоже, японский, стоил дорого и, конечно, был куплен не на студенческую стипендию.
— Здравствуй, Милочка!
— Здравствуйте…
— Приехала к тебе от мамы.
Я сразу перешла на «ты», считая, что такое обращение придаст большую непосредственность нашему последующему разговору.
Я ожидала, что она удивится,— и ошиблась.
— Проходите!— сказала Милочка.
В небольшой чистенькой комнатке стояли две кровати. Нетрудно было догадаться, на какой спит Милочка. Если одна кровать была застелена серым «казенным» одеялом, то вторую покрывал дорогой шерстяной плед, а подушку — кружевная накидочка. Накидочка сдвинулась набок, а подушка выглядела так, будто под нее что-то засунули. Это «что-то» и сейчас лежало там — из-под подушки торчал белый матерчатый уголок. Вернее всего, она «что-то» примеряла перед моим приходом, она и сейчас выглядела несколько смущенной, я чуть подивилась такой застенчивости.
Я присела на стул возле ободранного письменного стола с грубо намалеванным на дверке инвентарным номером — на этот счет у всех завхозов привычки одинаковы, могут написать свой номер на передней стенке полированного шкафа.
Милочка устроилась на кровати. Когда я повернулась к ней, подушка была уже поправлена и из-под нее ничего не торчало.
Я еще раз удивилась. Пожалуй, мне нужно было тогда поменьше удивляться…
— Как дела у моей мамы?
Вопрос был, что называется, «нейтральный», я ответила так же:
— Видела ее два дня тому назад.
— У нее… надеюсь, все хорошо?
Я внимательно посмотрела на Милочку, она тут же застенчиво опустила свои мышиные глазки. Но вот здесь-то она уже не могла меня обмануть. Унаследовав от отца его внешность, она
Почему Владислав Витальевич так воспротивился поначалу моему намерению встретиться с его дочерью, а затем и сам прибежал к ней, чтобы предупредить ее об этом?
Несомненно, у него были на это какие-то важные причины.
И я пожалела, что заранее сказала ему о своем желании увидеть его дочь. Приди я неожиданно, возможно, я узнала бы больше. Теперь было уже поздно. «Ревизия, о которой предупредили, обычно не находит ничего!»
Когда я шла сюда, я не собиралась посвящать Милочку во все подробности. Какой бы плохой Аллахова ни была, она была ее мать. И заботилась о дочери, как могла. И дала ей все, что могла дать,— деньги и вещи, обеспеченную бездумную жизнь. Большего она дать ничего не могла, потому что у нее самой больше и не было ничего. Ни моральных, ни нравственных начал. Я надеялась, что «разумное, доброе, вечное» как-то еще могло отложиться в сознании дочери благодаря школе.
Нет, и этого я не заметила.
Воспитывать Милочку было уже поздно.
Но правду я ей должна сказать. Пусть знает, куда приводят кривые дороги, по которым пошла ее мать.
— Я встречалась с твоей мамой у следователя.
Милочка удивленно вскинула глазки, на этот раз у нее получилось даже вполне натурально, но я уже не верила ничему.
— Твою маму арестовали за хищение народного имущества. Идет следствие. Когда оно закончится, твою маму будут судить. Будут очень строго судить. Ей могут дать лет десять, а то и пятнадцать лишения свободы.
— Ужасно…
— В колонии строгого режима, без свиданий, без амнистий, без передач.
— И ничего нельзя сделать?
Я опять взглянула на Милочку, но она уже не смотрела на меня. Она перебирала тоненькими пальчиками складки халатика из блестящего японского шелка и не поднимала глаз.
«А что если…» — подумала я.
— Твоя мама считает, что ей еще можно помочь. Только нужны деньги. Очень много денег. Десять—пятнадцать тысяч рублей.
— Так много… Где же их взять?
— Твоя мама направила меня к твоему отцу. Он сказал, что поищет. Может быть, и найдет. Он обещал мне позвонить.
— Когда? — быстро спросила Милочка.
— В субботу.
Я пристально смотрела на Милочку, но она по-прежнему не поднимала на меня глаз. Она была достойная дочь своего отца, я уже ничего не могла разглядеть на ее лице.
Делать мне здесь больше было нечего. Я могла спросить, был ли у нее Владислав Витальевич, но уже знала, что она соврет.
— Ты помнишь это кольцо?
— Конечно. Это кольцо мамы, папа подарил ей на день рождения.
О кольце предупредить Милочку Щуркин не успел. Я сняла кольцо с пальца.