Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Если бы Калугин стал утешать Юнну и успокаивать ее, она, возможно, разревелась бы еще больше. Но суровые слова Калугина так ошеломили и обидели Юнну, что она неожиданно для себя перестала плакать. Резко отняв ладони от лица, она бросила на Калугина гневный взгляд и со страдальческим удивлением спросила:
– Как же вы это?! Даже не спросили... не узнали...
И так говорите. Как же это?!
Слезы душили ее, ей казалось, что человек, сидящий напротив, настолько черств душой, что не сможет понять ни того,
Все, что она решилась рассказать ему после мучительных колебаний, - все это сейчас, столкнувшись с холодным равнодушием Калугина, потеряло смысл и значение.
– Я потому и пришел, чтобы узнать. А слезы барышням вытирать не приучен.
– Я не барышня!
– вспыхнула Юнна, покраснев.
– Не барышня, запомните!
– Запомню, - согласился Калугин, хмурясь.
– Если подзагнул - не взыщи. А только у меня каждая минута свою цель имеет. Давай ближе к пирсу. Ну, к делу, значит.
Юнна, хотя Калугин и глядел сейчас куда-то в плотно прикрытое внутренней ставенкой окно, боялась, что, если он снова в упор уставится на нее, она не сможет вымолвить ни слова. И потому торопливо, пока он не перевел на нее свой непроницаемый, насупленный взгляд, выпалила, будто, преодолев испуг, кинулась в омут:
– У меня отец жив!
Калугин медленно повернул голову, но ничем не показал, что слова Юнны взволновали или обескуражили его.
– Понимаете, жив!
– повторила Юнна, будто Ка.тугин не расслышал.
– Жив - а слезы? Это к чему, свистать всех наверх?
– спросил Калугин, так как сразу понял, что дело не только в том, что отец жив.
– А я говорила, помните?.. И вам, и Феликсу Эдмупдовичу... Говорила, что он погиб. И я нисколечко не придумывала, пет. И не обманывала, я же показывала вам извещение. А он жив!
– Отчего же горевать-то? Сама говорила, отец что надо, гордиться можно. Отчего же горевать-то?
– Я счастлива, счастлива... Он же родной, самый родной!
– Вот и хорошо, - сказал Калугин.
– Но вы же не знаете, не знаете...
Калугин молчал: он чувствовал, что Юнна собирается рассказать ему, чем вызваны ее слезы, и хотел, чтобы она рассказала это, не ожидая его вопросов.
– Это самое страшное, - медленно начала Юнна.
– Я знаю, что он честный, мужественный. Он может заблуждаться, но он не враг, нет!
Она приостановилась, будто надеялась, что Калугин станет что-либо уточнять, но он, подперев тяжелый подбородок крупными кулаками, молчал по-прежнему.
И Юнна поспешно, чувствуя, что каждое новое откровение жалит ее в самое сердце, рассказала Калугину и о неожиданном появлении отца в особняке у Велегорского, и о своем разговоре с ним. Она искренне верила в то, что этим спасает и отца, и то задание, которое ей было поручено.
– Разрешите, я поговорю с ним, - умоляюще попросила
– Он поверит мне, поймет...
Калугин выслушал ее спокойно и, пока она говорила, продолжал сидеть недвижимо, сгорбившись. Потом, упершись широкими ладонями в приподнятые колени, буркнул:
– Это ни к чему.
– Как же так? Как же так?
– растерянно воскликнула Юнна.
Калугин думал сейчас о том, что еще тогда, у Дзержинского, когда Юнна сказала, что отец ее погиб на фронте, и стала уверять, что если бы он был жив, то был бы на стороне революции, - еще тогда он, Калугин, насторожился. И, выходит, не зря...
– А вот так, - наконец ответил Калугин.
– С тон минуты, как ты бросила якорь в Чека, у тебя есть только одно - твоя работа. И ничего больше. И никого - пи отца, ни брата, ни свата. Понимаешь, в каком я смысле?
Юнна молчала. Самое трагичное было в том, что она, даже если бы и убедилась, что отец вольно или невольно очутился по ту сторону баррикады, не может, не имеет права убеждать его стать под знамена революции, потому что этим даст повод для того, чтобы ее подлинная роль в группе Велегорского была раскрыта.
– Понимаю, - наконец произнесла она.
– Но даже если отец будет знать, кто я сейчас, он никому, никому...
– Никаких "если", - жестко оборвал ее Калугин.
– Никаких! Авось да небось - ты это брось.
– Но как же быть?
– в отчаянии спросила Юнна.
– Как быть?
– Выполнять задание, - коротко приказал Калугин.
– Полный вперед - и никакой слякоти! Надо думать, к Велегорскому он больше не придет. Пожалуйста, пусть видит, что его дочь заядлая контра. А с нами он или против нас - это мы без тебя разберемся.
– Значит, предать отца? Кто же тогда его спасет, кто?
– в ужасе спрашивала Юнна, понимая сейчас всю свою беспомощность в тот момент, когда отец, может быть, стоит на самом краю пропасти.
– Нет, я не могу так, не могу! Я пойду к Дзержинскому, пусть он уволит меня, отпустит... Не могу!
Она снова затряслась от рыданий. Слез уже не было, и потому отчаяние еще сильнее жгло ее душу.
Калугин встал и не спеша прошелся по комнате - от окна к комоду. Остановившись посередине, решительно сказал:
– Вот что, революция не игрушка, ты это уясни. Корабль в море, и о береге забудь.
– Помолчав, он добавил: - И Дзержинского не вздумай беспокоить. Забыла, как он за тебя горой стоял? Он тебе поверил, а ты!..
– Я понимаю, я все понимаю, - торопливо заговорила Юнна.
– И меня мучает совесть. Но отец же, родной отец!..
– А что отец?
– все так же спокойно спросил Калугин.
– Ну что отец? Ты вот слушаешь меня и думаешь небось: зверь этот Калугин, не человек. Души в нем нету. И я тебе сам откровенно, между прочим, заявляю: