Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1
Шрифт:
Даже отец классичечкого анархизма князь Кропоткин признавался, что впервые серьезно ощутил губительное влияние государственности на личность, путешествуя по Сибири и наблюдая ежедневную жизнь кочующих автохтонов и скрывающихся от «петербургского антихриста» духоборческих общин. И там, и там был выражен совершенно непредставимый для столичного жителя уровень доверия. Именно тогда главный общественный вопрос был для Петра Алексеевича решён, а европейская прудоновская терминология потребовалась для того, чтобы сформулировать это решение в доступной для интеллигенции того времени форме.
Проблема доверия прямо связана с мировоззрением и методологией. Мировоззрение обычных людей массового, буржуазного, информационного общества начала XXI века не может превратиться в методологию, то есть стать их практическим повседневным руководством, оно невротически отчуждено и напоминает скорее мифологию, воплощенную не в буквальной реализации, но в потребительском ритуале.
Отчужденное мировоззрение, какими бы словами оно ни выражалось и в харизме каких бы лидеров не воплощалось, остается мифом, принимает желаемое за действительное до тех пор, пока, наконец, мировоззрение не превратится в методологию. Многочисленные фабрики грёз, с конвейеров которых сходят массовые легенды,
Уровень доверия прямо связан с возможностью мобилизации, то есть превращения вашего мифа в метод. В минуты общественного подъема, революции, социальной экзальтации вас примут за своего, разделят с вами хлеб, вино и горсть патронов только из-за вашей принадлежности к побеждающему классу или освобождающейся нации. Уровень доверия в рамках целого народа описан в советской сказке о Кибальчише и военной тайне. Тайну знала вся страна, но никто её не выдал.
«Экстремальная» литература второй половины двадцатого века демонстрирует как центральную проблему нечто обратное — кризис доверия даже в границах сознания отдельной атомарной личности. У ее единственного (всегда одного и того же) героя уровень доверия понижен до нуля, то есть герой доверяет только себе, но за этим нулем быстро обнаруживается минусовая степень: навязчивая тема — герой перестает доверять себе и распадается на созвездие спорящих и конкурирующих несчастных сущностей, хоровод неполных и антагонистичных химер.
Глобалисткая социальная философия в лице того же Фрэнсиса Фукуямы или Жака Аттали нарочно смешивает такие понятия, как «уровень доверия» и «уровень корпоративности», заминая бескорыстную, иррациональную основу доверия в отличие от корпоративности, исходящей из обязательного, заранее оговоренного наказания
для нарушителей соглашения. Доверие не предполагает никакой внешней ответственности, кроме ответственности перед самим собой и историей своего вида, и степень этой ответственности, достигнутая каждым из нас, определяет наш личный градус доверия.
«Корпоративность» Фукуямы выгодна монополистическому капитализму как основа его плановости. Плановость современного корпоративного хозяйства должна держаться на чем-то пародирующем доверие, ведь буржуазность — это синоним паразитарности и заимствования, у неё нет никаких собственных оснований для самосохранения, кроме сценариев, украденных и искаженных либо в докапиталистическом прошлом, либо в посткапиталистическом «полагаемом будущем».
Анархисты и крайне левые оценивают настоящий момент как высшую, планетарную стадию власти капитала, когда сама возможность сознания людей заранее конвертируется в капитал при помощи информационного террора системы. Журналисты чаще называют этот строй «глобализмом», «новым мировым порядком», геополитики — «мондиализмом».
Культ доверия, не искаженного корпоративностью, — социальная миссия анархистов, их вклад в международный революционный проект. Чем больше людей готово помочь вам, участвовать в вашей жизни, считая её и своим делом на основании вашей с ними идентичности, — он наш, потому что он одних взглядов, в том же положении, относится к той же культуре, принадлежит к прямоходящему виду, теплокровный, живой, существующий, — тем ближе мы, по мнению анархистов, к самореализации и свободе.
Анархистам недоступна магия имени и гипноз авторитета. Наши здешние имена условны, а авторитеты оплачены кем-то как даровая похлебка для поиздержавшихся духом. Помимо социоэкономических, более или менее способствующих, предпосылок анархистской практики всегда остается и метафизика революционного флага, вечно актуальная притягательность этой манящей вертикали. В этом пафос внутреннего анархизма и его тавтологии. Этот пафос, как и сам флаг, совершенно не нов. Флаг означает вертикаль, а его цвет лишь зовет нас к ней. Черный предпочтительнее потому, что это цвет отказа, отсутствия, изъятия всех обманывающих возможностей зрелищного спектра. Одни предпочитают поддерживать эту вертикаль, другие — за нее держаться. Для анархистов оказаться в числе первых — честь, в числе вторых — шанс.
Метафизика левого политического проекта изначально заключена в его внутренней анархической составляющей, без которой освободительное дело обязательно вырождается в упрямое и идиотское желание сделать всех полуграмотными и полуголодными.
БЕЗ ГОСУДАРСТВА. АНАРХИСТЫ
В первой части антологии собраны и близко к хронологии расставлены фигуры, принадлежность которых к анархизму и антигосударственной левизне, как правило, не подвергается сомнению. Вы не встретите здесь уже вошедших в учебники истории персон, ориентированных на классический образец революционера, заданный еще Бакуниным, Прудоном, Кропоткиным, Теккером и Реклю. «Современность» для левых начинается в 68-м году. Единственное исключение и мост между классической и нынешней эпохами — французский теоретик и исследователь Даниэль Герен, красный анархист, или «либертарный коммунист», как он сам себя порою определял, работы которого открывают сборник. Начав как поэт и литературный критик, Герен еще в 30-х годах часто путешествовал на Ближний и Дальний Восток, но в отличие от многих других номадов нашел там не оригинальный метод освобождения сознания, а вопиющую картину колониального неравенства и вековых традиций бесчеловечности власти, рьяно поддерживаемых в своих меркантильных целях западными «цивилизаторами». Тогда же Герен становится золотым пером газеты «Революсьен Пролетарьен» и активистом «Синдиката корректоров» — организации с давними традициями радикального неповиновения и самоорганизации трудящихся. Одно время синдикат (под влиянием Герена) угрожал даже начать без объявления акцию творческого саботажа со стороны корректоров, которая заключалась бы в том, что корректоры
Небольшие, но активно действующие группы «СИ» скоро возникли по всей Европе и даже в Северной Африке. В ситуационистских «тестирующих провокациях» участвовали самые эксцентричные персонажи, вроде художника и архитектурного утописта Ивана Щеглова из русской эмигрантской семьи. С 61-го года в «СИ» — самый, может быть, успешный из ситуационистских теоретиков Рауль Ва-нейгем. Его книга «Революция повседневности» (второе название: «Трактат об умении жить для молодых поколений») стала Библией и полезным учебником для очень разных людей. Уже в 80-х родоначальник панк-культуры Малькольм Макларен, входивший когда-то в английскую ветвь ситуационизма, признавался, что без идеи и рецептов Ванейгема не было бы ни «СексПистолз», ни «Грэтрок-н-ролсвиндл», ни всей остальной успешной индустрии, построенной вокруг «музыкантов, не умеющих и не хотящих играть и петь». В 60-х Ванейгем — ведущий автор журнала «Ситуационистский Интернационал» и теоретик «Всеобщей международной карнавальной и вооруженной забастовки за полный отказ от принудительного труда», впоследствии — историк сюрреализма под псевдонимом Жюль-Франсуа Дюпуа, человек, прославившийся как «неуловимый провокатор, играющий с политкорректными правилами, вместо того чтобы играть по этим правилам», и крестный отец современного поколения ситуационистски настроенных интеллектуалов Лондона, скрывающихся под множеством популярных псевдонимов вроде Росса Бирелла, Монти Кэнт-сина и Лютера Блиссета, отказавшихся, впрочем, от прежней, излишне левацкой риторики своего учителя.
Что же качается судьбы Ги Эрнеста Дебора, автора «Общества спектакля» — второй книги ситуационистского канона, — то она сложилась не столь успешно. Сняв несколько агрессивных бессюжетных фильмов и разочаровавшись в возможностях изменений через студенческие выступления и накопление критического ресурса в резервации альтерантивной мейнстриму культуры, он надолго нашел утешение в полузабытом тогда абсенте и других сильных напитках, экспериментировал с «психогеографией», сравнивая революционные возможности разных ландшафтов и городских районов, обвинялся в причастности к убийству собственного издателя Жерара Любавичи, написал в 88-м комментарии к своему главному труду, гораздо более актуальные и конкретные, чем основной текст, а в 94-м — застрелился. По завещанию прах бунтаря развеян над парижским островом Сите.
Ситуационистскую линию в наше время продолжает не только упомянутое выше лондонское сообщество, но и отдельные персоны, соединяющие анархический пафос восстания как признака жизни с оккультными категориями откровения и персонального экстаза «по ту сторону означаемого и означающего». Одним из таких «профессиональных переводчиков» с языка леваков на язык традиционалистов является американец Питер Лемборн Уилсон, более известный под своим вторым, «суфийским», именем — Хаким Бей. Якобы созданная им «Ассоциация онтологического анархизма» осталась литературным фантомом, но идеи подвижных и временных автономных зон, иммедиатизма и возрождения проектов Шарля Фурье, причем со всеми изначальными мистическими и поэтическими элементами, к которым французский утопист был столь склонен, находят сегодня массовую поддержку в таких скорее социальных движениях, как «Вернем себе улицы», или таких скорее артистических объединениях, как «Какофоническое сообщество» или «Саботаж Коммюникейшн».