Антология современной уральской прозы
Шрифт:
Из бывших — и те, и эти... и уже выставлялись в окнах — вдаль... так что старуха, сбросившая с себя, как со счёт, простейшие действия, — совокупность, символ... застывший памятник, и её глаза отражают не вас, но даль... или дело в ожидании — в вечности, а сиюминутное зеркало — вы, и теперь вы — жёлтая птица.
Где я видела старуху с изюмом? Я уже шла этим городом к морю? Совершенно от меня ускользнуло... и потому он — ускользнувший? В отличие от террасы, коей стойкое ожидание сообщает устойчивость. Как и старухиной клетке. Уж я не такая соломенная, как ваш охваченный временем город!
И подхватываем — удостоверением, что город существовал, — брошенное старухой в форточку: — Оставьте. Он будет! Он обещал... — с чайной мелочью для правдоподобия: — Первого. Он сказал — первого марта,а сегодня ещё... — остальное мимо.
И мадам, спеша к морю: а сегодня ещё июнь, июль... во всяком случае — суббота! Поставьте старухе трема глаз над толстым стволом её носа, её пестротканным платаном, чтоб сместилась во времени — точки над i!.. — пока ножницы детских качелей прорезают в уличном гуле картавую птицу... полёт орла. И с площади — стрелы часов, прожужжавшие у самого уха мадам...
И приморский бульвар вдруг срывается из местных божков — в бездну падения, отменно вздутый — над водой, над бездной — ядовитыми струями, грянувшими из медных замысловатых жужелиц — раструбивший о себе оркестр, полный замыслов, сорный полувальс-полуфальшь — на нижайшей палубе юта, пристани... каковую дробят танцующие — в неделимое: суббота, флотский оркестр, танцы... (Вариант: Франция, армия, Жозефина...) Море слизывает — гениальный эпигон! — а город наносит новейшие субботы, итого: палимпсест... сущий Ад infinitum в наносном стиле...
Там юные амурчики на часах — на циферблате танцплощадки, фарфоровые юнги в синих лепестках по плечам, прозрачные — до адмиральских жезлов в ранцах... до инкубов... выдувая ускользающие от прочтения шестёрки и двойки труб, валторн, саксофонов — между чёрных комендантских часов-гобоев... кларнетов... и прочие раздутые пузыри свободных ассоциаций... превращения духового ордена — в извлечённые из фотографий солнечные, трубящие белостокские улицы, заплетённые в клубки — нашими блужданиями... вены листьев, лес венских сказок — в листах с провинциальным южным пейзажем — бесплодное кружение: вальс...
Ах, эта старая Австрия... эта старая служанка, привыкшая, что все её насилуют, и хочет, чтоб я дал ей пощечину? Я вхож в Историю не жен-премьером, а солдафоном — и обречён побить Австрию палкой!
Впрочем, видимая временность циферблата... и всё ускользающее... такая же фальшь — как венский вальс, переигранный в пользу южной провинции... как и то, что фальшь ускользает... Скорей — настоящий город, нарвавшись на чёрные списки ночи...
Но — его фантастические адреса на летящем от тьмы на крылатых фонариках танц-циферблате... но танцующие — плод фонарных желтков и черной шерсти... В общем, правда жизни коротка, а фальшь — вечна...
И отметим — бегло: закрывающего приморский бульвар, открывающего танцы кавалера красотки-войны, что захвачен её
Но когда в город вступает оркестр, под высоким сапожком расплывается маслянистая пауза... и посматривают через поток машин, гружённых разбитым солнцем, на пристань — на младых неслыханных трубачей... И, сговорившись, ускользают парами — к трубачам...
И затянется тьма, и субботние перебежчики — уже все на стороне трубачей, подхваченные жёлтыми, золотыми фальшивками-птицами... на стороне наполненной гулом и глубиной колоннады, кротко пасущей мраморных львов, нацепивших на лысины клочья пены... Там, в колоннаде, сплошной непрочитываемый текст на другом языке, и вдали, в небе — колонтитулы: начертанные огнями иероглифы кораблей...
И мадам бродит в танцующей, неустойчивой толчее и ловит, как петуха, нечто необязательное — мимолётную аферу, но — неопровержимую, пробуждающую... попадание в петушье мгновение... в настоящее время, кто его ни завёл. И заглядывает во вьющиеся лица, и уверена: по чужим лицам можно прочесть — возвратится ли тот, кого она ждёт.
Или — вариант: Магда, поджигая папиросу лисьим хвостом кружащего сада... Но издалека — с приморского бульвара? — вдруг: другие голоса и репетиры, промозглый вентилятор крыльев, раскаты пушек или тыкв... А, этот мистраль уже для меня!.. — выскальзывая из парфорса сада, и — сквозь хлынувшие улицы, тянущиеся к горлу, — на приморский, где замешивается столпотворение, пасхальный кулич, пересыпанный маком глаз... где закручивается праздничная толпа, — к пристани, растворившейся в блеске глаз...
Скорей, скорей... за ним! — бросают Магде.
Ну, ещё бы, я с вами, простоволосые птицы-путеводницы!
И та зоркая птица, не простая — с изюмом, в распахнувшем угловатые створки пыльнике, старая прачка, что полощет и синит перспективы — с нами, к морю, откуда палят — точно, пушки-вострушки.
И перманентная барышня в хламиде, с рассечённым ленточкой лбом, с вечным подскоком — и ридикюль, фаршированный шестипалыми золотыми купюрами Осени...
И медноголовый кавалер Дятел, стук-постук, срезанный, как его бульварный кумир — постаментом, он же — принц Соловей с адамовым яблочком вставших в горле песен, и Перепел — и тот, и этот... ни тот, ни этот — с подругой: карусельная пристяжная — в песнях, в яблоках, в картофельных лепешках щёк на ёлочном серебре, в вечном уличном загуле — с нами, рвущая его вперёд вакханка и швыряющая — в волну времени!
И шествующие под балдахином альбома крендельные танцовщицы, ведущие на верёвочке львов с навьюченной пламенем головой — с головой, брошенной в пламя...
И длинный фокусник со взмывшим в небо лицом, отлучённый в солнечный редингот, с трепетуньей-жабой в грудном кармане, облачённой в зелёный рахит-букле — с нами!
И полусъеденный як, доверявший фотографам горбушку спины — прячущийся в фас в песке веснушек, в золотых пчёлках, в эту борть — подбирающий рассыпчатое печенье лаковых открыточек, вариант: опыляющий... подстилающий соломкой вздохи — не последний.