Антоний и Клеопатра

Маккалоу Колин

— Цезарь! — выдохнул ошеломленный Агриппа. Волна радости захлестнула его, преобразила его суровое лицо. — Цезарь, я не… я недостоин!

— Никого в мире нет достойнее тебя, Марк. Все, что я сделал, — передал тебе Рим в синяках, истекающий кровью, голодный, но только не побитый. Я вынужден был уступить младшее консульство Канинию лишь потому, что он кузен Антония, но на тех условиях, что в июле его заменит консул-суффект Статилий Тавр. Сенаторы трясутся, потому что ты был достаточно твердым городским претором и они поняли, что милосердия от тебя не жди.

— Ты еще не сказал, Цезарь, как это назначение восприняли люди высокого происхождения. Ведь мое происхождение значительно ниже.

— Назначение? — переспросил

Октавиан, широко раскрыв серые глаза. — Дорогой мой Агриппа, тебя выбрали in absentia — такого преимущества они не дали бы и богу Юлию. А происхождение твое не низкое, оно хорошее, законное римское происхождение. Я знаю, чей меч я предпочел бы иметь на моей стороне. И этот меч не принадлежит никому из Фабиев, Валериев или даже Юлиев.

— О, это же потрясающе! Это значит, что я смогу работать над Портом Юлия, имея власть консула! Только ты или Антоний можете помешать мне. Но ты не будешь мешать, а он не сможет. Спасибо тебе, Цезарь, спасибо!

— Если бы все мои решения принимались с такой радостью, — криво усмехнулся Октавиан, переглянувшись с женой. — Ливия Друзилла права, тебе нужно переодеться в более удобную одежду. А я должен продолжить письмо Антонию.

— Не надо, — сказал Агриппа, пытаясь встать с кресла.

— Не надо?

— Не надо. — Агриппе удалось-таки подняться. — Пора писем закончилась. Пошли Мецената.

— Письма ничего не дадут, — подхватила Ливия Друзилла, подходя, чтобы коснуться щекой щеки Агриппы. — Письма бесполезны, Цезарь. Агриппа прав, пошли Мецената.

И она ушла на свою половину, где у нее была большая гостиная, роскошно обставленная. Но больше никакой роскоши, даже в ее спальне. Имелся также большой платяной шкаф, потому что Ливия Друзилла любила одеваться. Но безусловно, самым большим помещением был ее кабинет. Это был не просто кабинет, похожий на мужской, это был настоящий мужской кабинет. Поскольку она пришла к Цезарю без приданого и без слуг, вольноотпущенники, ставшие ее секретарями, принадлежали ему, и она поступила умно. Они работали и в ее, и в его кабинетах, чтобы все служащие были в курсе дела и при необходимости могли заменять друг друга.

Ливия Друзилла прошла в свою молельню. Это была еще одна из ее идей. В молельне стояли алтари Весты, Юноны Люцины, Опсиконсивы и Bona Dea. Если ее вера была немного путаной, то это потому, что ее не воспитывали в государственной религии, как воспитывают мальчиков. Просто она считала, что должна молиться этим четырем божественным силам. Весте — за то, что она дала ей настоящий домашний очаг, Юноне Люцине — за ребенка, Опсиконсиве — чтобы она увеличила богатство и мощь Рима, а Bona Dea — за то, что эта богиня привела ее к Цезарю, чтобы Ливия Друзилла стала его помощницей и женой.

Со стойки свисала золотая клетка с белыми голубями. Произнося причмокивающие звуки, Ливия Друзилла по очереди подносила голубей к алтарям, как жертву. Но не для того, чтобы убить. Как только птица садилась на алтарь, Ливия Друзилла несла ее к окну и выпускала на волю. Сложив руки на груди и восторженно глядя в небо, она следила, как голубь улетает.

В течение нескольких месяцев она слушала, как ее муж неистовствовал по поводу отсутствия своего любимого Марка Агриппы. Слушала не со скептицизмом, а с отчаянием. Как она могла соревноваться с этим соперником, который держал на коленях голову больного Цезаря во время того ужасного плавания из Аполлонии в Барий после убийства бога Юлия; который приводил его в сознание каждый раз, когда астма грозилась убить его; который всегда был рядом с ним, пока в результате измены Сальвидиена его не послали в Дальнюю Галлию. Марк Агриппа, сверстник. Тот же самый день рождения, хотя и не в том же месяце, но в один год. Агриппа родился двадцать третьего июля, а Октавиан — двадцать третьего сентября. Теперь им по двадцать пять, и вместе они уже девять лет.

Любая

другая женщина попыталась бы вбить клин между ними, но Ливия Друзилла не была столь глупа или легковерна. Между ними существовала связь, которую никто не мог разорвать, так зачем напрасно тратить силы? Нет, ей надо было снискать расположение Марка Агриппы, чтобы он был на ее стороне или хотя бы понял, что она на стороне Цезаря. Она предвидела титаническую борьбу: естественно, он будет ревновать ее и относиться с недоверием. Ни на секунду она не поверила слухам, что они были любовниками. Цезарь рассказал ей, что, возможно, задатки этого были в нем, но он решительно боролся с этим. Он передал ей суть их разговора с богом Юлием в двуколке, мчавшейся по Дальней Испании. Ему тогда было семнадцать лет. Он был неопытным и болезненным контуберналом с привилегией служить у величайшего в мире римлянина. Бог Юлий предупредил его, что красота в сочетании с хрупкой фигурой дает людям основание считать, будто он «обслуживает» мужчин. В Риме, который не приветствовал гомосексуализм, это стало бы непреодолимым препятствием для публичной карьеры. Нет, он и Агриппа не были любовниками. Между ними была более глубокая связь, чем плотская, — уникальное слияние их душ. И, понимая это, она до ужаса боялась, что ей не удастся сделать Марка Агриппу своим союзником. То, что его происхождение не стоило даже презрения таких, как Клавдий Нерон, не имело значения. Если Агриппа был неотъемлемой частью чудесного выживания Цезаря, тогда для новой Ливии Друзиллы его кровь была такой же хорошей, как и ее собственная. Даже лучше.

Сегодняшняя встреча наступила и прошла, оставив ее с легким сердцем, как бабочкой на ветру. Она узнала, что Марк Агриппа по-настоящему любит Октавиана, как немногие способны любить, — бескорыстно, без всяких условий, не боясь соперников, не выпрашивая благ или отличий.

«Теперь нас трое, — думала она, глядя, как голубь Опсиконсивы взлетел так высоко над соснами, что кончики его крыльев блеснули золотом в лучах заходящего солнца. — Мы втроем будем заботиться о Риме, а тройка — счастливое число».

Последний голубь принадлежал Bona Dea. Это была ее личная жертва, которая касалась только ее. Но когда голубь полетел вверх, с высоты на него налетел орел, схватил птицу и улетел. «Орел… Это Рим принял мою жертву, и он — бог, который сильнее Bona Dea. Что это может значить? Не спрашивай, Ливия Друзилла! Нет, не спрашивай».

Меценат не возражал, чтобы его послали на переговоры в Афины, где у него была небольшая резиденция, которую он не желал делить со своей женой, типичной представительницей семьи Теренция Варрона, высокомерной, гордой, чрезвычайно чувствительной к своему статусу. Здесь, как и Аттик, он мог потворствовать своим гомосексуальным наклонностям, осторожно и с удовольствием. Но это подождет. Прежде всего он должен встретиться с Марком Антонием, который, говорят, был в Афинах, хотя Афины его еще не видели. Очевидно, он не был расположен ни к философии, ни к лекциям.

И действительно, когда Меценат отправился засвидетельствовать свое почтение великому человеку, того не оказалось дома. Его приветствовала Октавия и усадила его в классическое кресло, довольно некрасивое, по его мнению.

— Почему так получается, — сказал он Октавии, принимая вино, — что греки, такие одаренные во всем, не ценят достоинство изогнутой линии? Если и есть что-то, что мне не нравится в Афинах, так это их математическая жесткость прямых углов.

— О нет, Меценат, в некоторых случаях им нравится изогнутая линия. На мой взгляд, нет капители колонны даже вполовину такой же красивой, как ионическая. Как развернутый свиток с закрученными концами. Я знаю, листья коринфского аканта на капителях стали более популярными, но их слишком много. По-моему, они отражают определенный упадок, — с улыбкой заключила Октавия.