Антонов огонь
Шрифт:
В тот год жениться Николай не успел, снова на фронт ушел, в Красную Армию. Женился брат только два с половиной года спустя. Егор на свадьбе не был: Москву от Деникина защищал…
Да, встретились Егор с Мишкой в феврале двадцатого у церкви на сходе. Егор был в отпуске после ранения, а Мишка уволен подчистую. Поговаривали, что купил увольнительную у военкома в уезде. Может, врали, как проверить? Вернулся Мишка в деревню коммунистом и сразу стал во главе сельской партячейки. Отец Егора, комиссаривший в Масловке при Временном правительстве, при комбедах ушел в тень. Ни с какой стороны к беднякам его пристегнуть было нельзя,
Вспоминается, как сидели за столом, завтракали. Семья почти в полном сборе. Николая лишь нет, Деникина добивает. Зато жена его молодая, Любаша, за столом. Был Николай в отпуске нынче осенью и женился. Живот у снохи уже круглиться стал, выпирать. Младший брат, пятнадцатилетний Ванятка, вытянулся за последние полтора года. Такой же, видать, как и Егор, высокий будет, крепкий. Опора отца с матерью. Пушок золотится на верхней губе, а разум детский: увидел именную шашку у Егора, полдня из рук не выпускал. Вынет из ножен, прочтет вслух: «Е. И. Анохину. За храбрость! Командарм Тухачевский», зачнет рубить воздух, вертеть над головой. Егор сердится на него притворно, а в душе рад, горд за себя, любит вспоминать, как с восторгом смотрел влюбленными глазами на командарма, когда тот протягивал ему шашку, держа ее перед собой на ладонях. В тот миг он готов был умереть за Тухачевского, поведи он только бровью. Командарм стал его кумиром задолго до того, как вручил ему шашку. Был он молод, мужественен, храбр, умен, решителен: с таким командиром хоть в огонь, хоть в воду.
Завтракали, как всегда, молча, неторопливо. Отец не любил суетни, разговоров за столом: будни. Это на праздник за столом и выпить и поговорить можно. Егор поглядывал на Любашу, жену брата, думал, что сегодня же надо попросить отца посвататься к Настеньке. Егор еще не видел свою невесту, добрался вчера до Масловки поздно вечером. Еле утерпел, чтобы не зайти к ней, когда шел мимо поповой избы. Света в окнах у них не было. Спят, должно. Неудобно будить. Завтра днем увидит, предупредит, что сваты придут. И в утренней постели, и сейчас за столом Егор думал, как ему дать знать Насте, что он вернулся. Забоялся, заробел явиться к попу в избу.
Вдруг на улице будто бы песня взвилась. Егор не донес ложку до чашки с кулешом, замер, прислушался. Точно. Молодой озорной голос чисто и звонко выводил в морозном воздухе:
Тигры любят мармелад,Люди ближнего едят.А дальше с присвистом, с посвистом лихим, разухабистым: видно, не один был певун.
Ах, какая благодатьКости ближнего глодать!И подхватили дружно, ахнули, рванули на всю деревню задорные голоса:
Э-э-эх, рыбина-соломина,ЭтоЕгор недоуменно взглянул на отца: что за архаровцы?
– Троцкий идет… – буркнул отец, тоже вслушиваясь, только настороженно. – Не дай Бог, остановятся… Хучь бы в другую деревню…
Он не договорил, перебила мать, закрестилась громко на иконы, под которыми сидел отец:
– Господи, царица небесная! Николай Угодник, пронеси и помилуй!
Егор заинтересовался, отодвинул занавеску, глянул в окно. По дороге на белом коне важно ехал человек в папахе, в черном кожаном пальто с меховым воротником, весь в ремни затянут. Застыл в седле, не покачнется, словно срослись в одно целое белый конь и черный всадник. За ним человек двадцать верховых. Трое саней. На последних, что с высоким задником, – пулемет.
– Почему Троцкий? – Егор опустился на свое место за стол.
– Продовольственный отряд имени Троцкого… Маркелинская песня, черт бы его побрал. Не надо и беса, коли Маркелин здеся. Прости меня Господи! – перекрестился отец размашисто и буркнул: – Ешьтя!
Не прошло и полчаса, как забарабанили по стеклу, закричали с улицы:
– Игнат Лексеич, в сельсовет требуют!
Отец, хмурясь, стал собираться. Мать тревожно следила за ним.
– Не гляди, вернусь.
– Откажися от Совета, некогда, скажи, хвораешь. Сил нету…
– Хватит. – Отец притопнул ногой, забивая глубже валенок в галошу. Нахлобучил шапку и направился к двери, но у порога обернулся, глянул на Егора: – Ежли на сход звать будут, неча ходить. Я – там! – И вышел, уверенный, что слова его будут выполнены.
Мать, горбясь в старой куфайке, вышла вслед за ним, принесла со двора, втолкнула двух козлят. Они заблеяли тонко и жалобно, потянулись назад, к двери.
– Померзнитя, разорались. Малы еще! – прикрикнула мать на них сердито и ударила тряпкой. – Кыш!
Козлята отбежали от порога, застучали по полу копытцами. Любаша стала подталкивать их за печь, в закуток.
– Напоить скотину? – спросил Егор. – Ай рано?
– Ступай.
– Егорша, можно я еще шашку посмотрю? – попросил Ванятка.
– Неча! – закричала на него мать, словно радуясь, что есть на кого крикнуть. – Игрушку нашел! Намашешься еще, никуда не денисси!
Егор просунул железный прут в ушки лоханки с пойлом и приказал Ванятке:
– Берись!
Овцы и козы окружили их на варке, толклись суетливо, когда они несли лоханку на середину варка. Сбились вокруг, присосались к теплой воде. Егор любовно гладил старую крупную овцу по спине, по густой влажной и жирной шерсти, запорошенной мякиной. Знакомые запахи двора щекотали нос, заставляли улыбаться.
Егор прошел в конюшню. Чернавка, рыжевато-черная кобыла, учуяв его, оторвалась от яслей, от овса, фыркнула. Рыжий жеребенок встрепенулся, оглянулся на Егора большими любопытными глазами, прижался хвостом к боку матери.
– Кось-кось-кось, – позвал ласково Анохин и протянул к нему ладонь.
Жеребенок ткнулся мокрым прохладным носом в пальцы. Егор потрепал его за уши, и жеребенок отскочил в угол. Анохин слегка похлопал, погладил по тугой спине кобылы, приговаривая:
– Чернавка, Чернавушка, ешь, сейчас мы тебя поить будем…