Нахохлившись, что твой орангутан,Смотрю, как торт щетинится свечами,И вижу недуховными очамиЦветущий, точно молодость, каштан.Не мне его стереть или стеречьНа городском поганом перегное,А что до лет, из них очередноеДохнет на свечи – и не станет свеч.Иду к каштану, будто к рубежу,А он себе томится, прозревая.Я тоже застываю, прозревая:Наверно, я ему принадлежу.Когда листва пронизывает стих,Поэзию не принимая на дух,Я вижу в этих взрывах и каскадахКого люблю – товарищей моих.Мои друзья теряют во плоти,Как, в общем, все, что тянется и длится.Их милые измученные лицаСтановятся бесплотными почти.Зато душа, как дерево, поет,И,
напрягая связки книг и файлов,Мы входим в вечность. Тесно. СвидригайловНам веники с улыбкой раздает.
«Не богом, но хирургом Баллюзеком…»
Не богом, но хирургом БаллюзекомЯ излечен и жить определен.Сорокалетним лысым человеком,Казалось мне, он был уже с пелен.С глубокими смешливыми глазами,С какой-то синеватой сединой, —И только так, как будто и с годамиПринять не может внешности иной.За переборкой умирала дева, —Бескровная, но губы как коралл, —Итак, она лежала справа. СлеваСинюшный мальчик тоже умирал.Я наотрез отказывался сгинуть,Вцеплялся в жизнь, впивался, как пчела,Пока она меня пыталась скинуть,Смахнуть, стряхнуть, как крошки со стола.Я не хотел ни смешиваться с дерном,Ни подпирать условный пьедесталИ, полежав под скальпелем проворным,Пусть не бессмертным, но бессрочным стал.И, уличенный в некрасивых шашняхС единственной, кому не изменю,Я предал всех. Я предал их, тогдашних.Я всех их предал слову, как огню.И если мы обуглены по краю,То изнутри, из глубины листа,Я говорю, горю и не сгораюНеопалимей всякого куста.
«…Вновь я пошутил…»
…Вновь я пошутил, —Когда я так начну стихотвореньеИ смеха не услышу ниоткуда;Когда, встречая забастовкой кризис,Оркестр моих карманных музыкантовНи шелеста, ни звона не издаст,А звон в ушах и шелест мертвых листьевМне ни о чем не будут говорить;Когда мои глухие заклинаньяНа Музу не подействуют ничуть,Но, брови изумленные подняв,Она скривит презрительные губы;Когда поднимут бунт ученички,И я без удивленья обнаружу:Легко бы подавил, но не хочу;Когда я не увижу в дочеряхХотя бы призрачного отраженья,И то, что называется семьей,По семечку рассеется в пространствах;Когда друзья не то что отвернутся,Но позвонят и скажут: мы с тобою, —Зато изящно отвернется та,Которая всего необходимей,Тогда, Господь, не посылай мне смерти,А вышли ангела вперед себя.Мы встретимся с ним ночью у реки.Я, может быть, себе сломаю ногуИль вывихну бедро, осознаваяКлассическую истину строки:Еще далеко мне до патриарха…
«На бескрайних пространствах дивана…»
На бескрайних пространствах диванаВспоминаю: был я заснятТам, где лысые горы ЛиванаГалилейскую зелень теснят.И от смертной тоски и весельяСо скалы скорее – кувырк.Купол неба, арена ущелья,Я, веревка, публика. Цирк.И в разомкнутой временем рамеНарисована ниточка птиц —Не граница между мирами,Отрицанье всяких границ.В зависании этого сортаТолько ты зависим и свят,У тебя метафора стертаДо того, что ноги кровят;До того, что в полуполетеОпустившись, ты до штановУтопаешь в черном пометеПары маленьких горных слонов [1] ;До того, что помнишь, как обмерИли ожил – после того,И да здравствуют Фрэнсис МакомберИ недолгое счастье его.
1
«Горные слоны» – имеются в виду даманы
Дом престарелых
Здесь потусторонние лица,И нам не понять их «байот» [2] .Одна иностранная птицаОб этом на кровле поет.У каждого койка и пайкаВ обещанном южном краю.Начнется сейчас угадайка —Узнай-ка меж этих свою.Узнай-ка. Узнаешь? И еслиУзнаешь, закусишь губу.Кого подкатили на кресле?Что? – бабушку или судьбу?Что это – на автопилотеЖивущий всему вопрекиКомочек забывшейся плоти,Тире посредине строки?Что это – обмылок, огарок,Осадок, обугливший дно?От черных твоих санитарокВ
глазах горячо и темно.Но я позабуду о черных,Скользящих, как тень по листу,Увидев в глазах твоих – зернах,Проросших насквозь слепоту,Еще в полумраке, тумане,В болтанке воды и землиЕдинственное пониманье,К которому оба пришли.
2
Байот – на иврите «проблемы».
«В мой некошерный дом пришел раввин…»
В мой некошерный дом пришел раввин.Он прибивал мезузу [3] , ел орехи,Как будто этим искупал одинВсе наши преступленья и огрехи.Он водку пил; смеялся так светло;Он так по-детски не скрывал оскала;Из глаз его, прозрачных, как стекло,Такою безмятежностью плескало;Он так неколебимо знал закон,Он так был чист, как только что из колбы,И если б я таким же был, как он,То на версту к стихам не подошел бы.
3
Мезуза – молитва, записанная на пергаменте и прикрепленная в футляре к дверному косяку.
«Я ходил по Каирскому базару…»
Я ходил по Каирскому базару,Приценивался к ненужным вещам,Говорил с арабами по-английски,А они мне по-русски отвечали.Общего в этих языках было только,Что мы их ломали немилосердно.Есть у меня ученик – Ломаев Вова,Я прозвал его Существовочкой за успехи.Он ходил по тому же базару,Покупал каркаде и сласти,Барабаны, папирусы, фески,А я за ним наблюдал на расстоянье.Он пришел к автобусу последним,Изо рта торчала шоколадка.И тогда я взмолился не на шутку.Но кому? Амону или Хапи?Может быть, единственному богу,Что отсюда мой народ вывел?Иногда, купаясь в Красном море,Думал я: а что, когда решит онВывести меня из Египта?Расступится Красное море(Видимо, это произойдет внезапно),Упаду я на дно морское,Ударюсь, потеряю сознанье,Пролежу, пока воды не сойдутся.Так вот, говорю я, тогда взмолился:«Господи, не дай мне быть туристом,Торгующимся на базарах,Покупающим ненужные вещи,Проверяющим по рекламному проспекту,Все ли мне досталось в этой жизни».
«Утрачивая облик, имя…»
Утрачивая облик, имя,Лишаясь центра и ядра,Я шел по лестнице. Я в РимеВзбирался на собор Петра.Я чувствовал себя довеском,С любой ступенькой наравне,Карабкаясь наверх по фрескам —По их обратной стороне.Я шел по куполу. Над ним быКружить не мне и никому,Но ниже остаются нимбы,Иные силы на кону.Дав отдых нывшему колену,Облокотившись тяжелоНа убегающую стену,Я натолкнулся на крыло.Когда же из предвечной пылиУже на самый верх проник,Вопрос мне задал: «Это вы ли?» —Летящий рядом ученик.На высоте, которой нету,Уже дыша, еще гния,Я зван и избран был к ответу:«Галлюцинация, не я».Зато одышка, боль в колене,Крыло, застрявшее в стене, —Поверх пустых определенийИ впрямь принадлежали мне.
Зяблик
Сняв очки, иду по парку.Я спокоен. Не бурлю.Узнаю ворон по карку,Зяблика – по тюрлюрлю.Зяблик, что меня морочишь,Распаляясь добела?То ли дождик ты пророчишь,То ль подруга не дала?Что ж ты так однообразноЗапускаешь пузыри?Если празднуешь, то празднуй,Если хочешь смерти – мри.Жизнь расписана под Палех —Красный лак и черный лак.Что же ты во всех деталяхТак совпал со мной, дурак?
«О, вечерних кузнечиков вереск…»
О, вечерних кузнечиков вереск,Тонкий треск мирозданья по шву,Приспособь меня к маленькой вере: ск —Олько надо – столько живу.И сегодня до самого верха т —Еатрально заштопали твердьОдуванчика поздняя перхотьИ случайного яблока смерть.Залюбуюсь его безобразьемИ потрогаю ногтем гнильцу,И представлю, как падало наземьИ лицом прилегало к лицу.И напрасно, особою жилкойУтверждая, что жребий тяжел,Со своею газонокосилкойЗдесь газонокосильщик прошел.Механическим ревом, наскокомОн едва ль переплюнет когдаНасекомого в шуме высокомИ молчащих цветка и плода.